Современный польский, чешский и словацкий детектив

— Куда он раньше клал корреспонденцию?

— Сюда, в стол, кажется, во второй ящик справа. Но потом все сжег, даже старые письма жены. Не любил воспоминаний, а она — она ему постоянно припоминала все, что было когда-то… Однажды он сказал, что уже переплыл реку, ту, которую можно переплыть лишь раз, что он — пловец, познавший оба берега.

— Это связано с его женой?

— Думаю, что… — Она колебалась. — Думаю, что нет, ему было очень плохо в Мюнхене. Брат мне никогда не рассказывал подробно, но я поняла, что он хочет все забыть…

Она вытерла глаза и, умолкнув, села на диванчик. Села робко, в уголок, и Шимчик понял: на этом диванчике спал Голиан. Капитан собрался спросить о Мюнхене, но Лазинский опередил его, попросив рассказать подробнее о годах эмиграции.

— Я уже говорила вам, — ответила женщина устало. — Он почти ничего не рассказывал.

— И о жене тоже?

— Нет, о жене иногда упоминал. Последний раз о том, как они разошлись, жаловался, что те несчастные несколько марок пособия, что им давали, Вера тратила на косметику, и он однажды, не выдержав, хлопнул дверью и ушел. Сегодня утром вдруг вспомнил и рассказал. Я принесла ему завтрак, но он не захотел есть.

— Как вы думаете, почему он вдруг вспомнил о ней?

— Сегодня? Не знаю, наверное, я слишком долго смотрела на открытку, лежащую на столе. Вот он и сказал, что Вера наверняка не вернется… Что, если б хотела, могла вернуться с ним вместе, но побоялась, потому что некий… погодите, вспомню, некий Баранок, или какая-то похожая фамилия, вербовал ее…

Шимчик посмотрел на Лазинского; тот сделал вид, что это имя ничего ему не говорит, а потом спросил:

— Какой Баранок? Кто это?

— Один из них, из тех, кто моего брата в Мюнхене… И еще сказал, что этот Баранок как бульдог: вцепится в человека — не оторвать.

— Не оторвать? — Лазинский насторожился. — Он сказал «вцепится» или «вцепился»?

— Нет, «вцепится».

— Вы хорошо помните?

— Да, — твердо сказала Голианова. — Я сегодняшний день буду помнить до самой смерти. Я… Я осталась совсем одна. Это тяжелее, чем когда Дежо был… Ведь та река, за которой он сейчас… Скажите, его убили?

— Почему вы думаете, что его убили?

— Вы сказали, что это не авария.

— Не совсем так, — уточнил Лазинский. — Возможно, что не авария…

Анна Голианова опустила голову, и Шимчик вспомнил свой прошлый визит, рыдания, слышные за дверью. «Когда мы уходили, она была не такой бледной, хотя, может быть, черное платье бледнит…»

— Еще несколько вопросов, — словно извинился он.

Женщина кивнула. В саду гомонили воробьи.

— Ваш брат был верующим?

Она как будто не слышала вопроса, он повторил.

— Когда-то, когда был мальчишкой, юношей. Позже нет.

— Католик?

— Лютеранин. Наш дед был фараром [13] .

— А вы верующая? — Капитан взглянул на картины. Она перехватила его взгляд.

— Нет, они уже висели здесь, когда мы переехали. До этого мы жили в подвальном помещении на Кошицкой улице, из этой квартиры хозяева уезжали, Дежо вовремя узнал, и нам удалось получить ее… Тогда у нас еще не было никакой мебели, лишь этот диванчик… Он был доволен, что хоть на стенах что-то висит. А потом так все и осталось.

13

Приходский священник ( словац.).

Она встала, увидев, как поднялся капитан Шимчик, вслед за ним медленно сдвинулся с места и Лазинский. Он попросил:

— Вы позволите осмотреть квартиру?

Женщина явно ждала этого вопроса и безучастно наблюдала, как чужие люди ворошат бумаги в письменном столе ее брата: там были книги, учебники, два густо исписанных блокнота, документы в деревянной шкатулке — результаты удачных технических опытов, паспорт, ордер на квартиру за подписью Саги; в нижних ящиках — чистая бумага, коробка неочиненных цветных карандашей, почти полная подшивка «Технической газеты», в большом конверте — воскресная «Праца» и венская «Фольксштимме», обе от первых чисел мая. Венскую газету Шимчик смотреть не стал: его знание немецкого оставляло желать много лучшего; внимание капитана привлекло объявление в «Праце»: «Требуется инженер-химик с многолетней практикой… Оплата по соглашению. Предложения посылать…»

Он взял газету, поднял голову и снова увидел картины на библейские сюжеты, и снова Иисус, сидящий на скале.

Теперь, когда Голианова стояла спиной к окну, глаза уже не казались такими красными, пальцы не вонзались в ладони. «Облегчение»? — промелькнуло в голове, а если облегчение, то почему? Лазинский, закрывающий ящики письменного стола, вдруг сказал:

— Вы упоминали о корреспонденции, но здесь ничего нет.

Женщина ответила, что еще недавно во втором ящике лежал пакет.

— Какой пакет?

— Белый; конверт с каким-то письмом.

— Наш конверт?

Она не поняла вопроса.

— С нашей, чехословацкой, почтовой маркой? — уточнил Шимчик.

— Конечно.

— Вы не помните, от какого числа?

— Не знаю, на квартиру не приходило никаких писем. Наверное, на завод. Я заметила конверт неделю назад. Дежо открыл ящик, когда я вошла…

— Когда он унес это письмо? Случайно, не сегодня?

— Не знаю, я не видела, как Дежо уходил. Я крикнула из кухни, чтоб пораньше вернулся.

— А он? Промолчал?

— Да, — выдохнула Анна Голианова.

— У него был диплом инженера в рамке. Где он висел?

— Он не висел, а лежал на той полке, — показала сна и вздрогнула: — Во всяком случае, утром он там лежал.

— Вы не заглядывали сюда после его ухода?

— Утром нет, а в полдень… Погодите, сдается мне, что тогда диплома здесь уже не было… Может быть, Дежо за ним вернулся и…

Лазинский согласно кивнул.

— Похоже на то. Или скажите, мог он кого-нибудь послать?

— За дипломом?

— За ним, — подтвердил Лазинский хмуро.

Она все поглядывала на полку. Солнечные лучи падали на письменный стол, полка за ним казалась недоступной и темной.

— Брат никогда никому не давал свой ключ, — ответила женщина.

— Никогда? — настаивал Лазинский, подходя к ней ближе.

Он был невысок ростом, но женщина была ему едва по плечо.

— Нет, — выдавила Анна, и в глазах ее появился страх. — Все его ключи были на одном кольце и всегда были при нем — от дома, от рабочего стола, от машины… Скажите, они пропали?