Современный румынский детектив

Когда вор заговорил, Силе взглянул на него удивленно: в голосе слышалась незнакомая жесткость.

— Зачат я по пьянке. С трех лет меня поили, чтобы усыпить. Я валился как сноп, а они ржали, брат Георгии рассказывал. Пили с утра до вечера и дрались. Я все понимал. Напротив нас был трактир, и я подглядывал. Сеструха там трудилась. Предки зазывали, с того и пили.

— Ну и ну!

— Паршивые дела. Во втором классе завязал с учебой. Кидал бабки, шесте рил. Пунктик имел: поливать ноги стоящим в очередях. Тетки меня облаивали почем зря. Били. Ух и били же… как говорится, аки всю деревню с попом в придачу. А в исправительной…

— Там школу прошел?

— Не то слово, академиком стал, дорогуша! В сорок четвертом батю накололи, мать попала под бомбежку, сеструха по больницам. Круглый сирота…

— Тяжко.

— Взял меня в ученье Кутья, тот, что чистил Липсканы.

— Волчья Пасть?

— Он самый. Класс! Тогда-то меня и пописали. — Он потрогал шрам. — Дружок Закусь на балу в" Ромео". Что твой Техас! Всю танцплощадку положили втроем: я, Миля да Жора Косточка. Подцепили меня комиссары — и с ходу в исправительную.

— Сколько ж тебе было?

— Лет четырнадцать. Злющий кобелек! Дела давние, черт знает, что на меня сегодня нашло, разболтался.

— Давай уж.

Челнок присел, подперев кулаком подбородок.

— Знаешь, как меня прозвали? Малый, да удалый. Бывало, рвут на мне мясо, на раскаленные угли ложат, а я ни — ни. Просто так, из гонору.

— Да ну?

— Не веришь? — Челнок пожал плечами. Зажег спичку и поднес пламя к ладони: — Гляди, Фома неверующий!

— Ты что?!

Кожа зашипела. Челнок спокойно улыбался, глаза его вызывающе блестели. Силе растерялся: — Иисусе Христе! Спичка догорела. Челнок зажег другую.

— Вкусите второе блюдо!

Пришлось ударить его по руке и отнять коробок. — Ясно. У тебя не все дома. — Силе осмотрел ожог. — Не больно?

— Больно.

— Так зачем?

— Вся штука в том, чтобы начало перетерпеть. Я умею. Потом вроде как дурь в голову ударит: прет изнутри тепло и начинает ндравиться… А как пондравилось — все! Режь на куски, соли, рви ногти — а мне хорошо! Братва в исправительной решила, что я с нечистым связался.

— Так оно и есть!

Челнок смотрел ему прямо в глаза, улыбаясь. И эта улыбка настораживала Профессора…

— Искупаемся, что ли, Митря!

— Ша! Если помоюсь, потеряю в весе.

— Да ладно, без мыла ведь. Пруд — вот он.

— На десяток гвоздиков — кто окунется первым? — Идет.

Они разделись под кустом. Димок был худ донельзя, ребра можно было пересчитать. В плечах узок, грудь впалая, несколько следов ножевых ран.

— Полюбуйся, фигура первого любовника!

— Не ту профессию выбрал, тебе бы в кино сниматься. Недоносок прищурился:

— А я почище актера… Когда-нибудь расскажу, как смылся из исправительной. Эти киношники против меня — недоросли! Поучиться бы им у бати!

Они поплыли наперегонки к середине пруда. Димок несся над водой как стрела.

— Догоняй, кляча!

— Ну и мастак! Все-то ты умеешь.

Димок набрал воды в рот и выстрелил тонкой струйкой Профессору в глаза.

— Угомонись, чумной!

Они ныряли, брызгали друг в друга, забыв обо всем на свете. Солнце спешило к горизонту, таща за руку утомившуюся тень. Багряное зарево подожгло камыши.

— Жрать хочется, Митря, как из пушки. Аж круги перед глазами.

— А вон акация, видишь?

— Смеешься, гад? Прошлой ночью разорил чабанов, как в тебя влезло столько… Мог бы и в карман сунуть кусок, не убавилось бы,

— Тоись, люди меня пригласили к столу, а я — клади в суму для дуры? Со стыда сгоришь!

— Я и забыл, что ты стыдлив…

— Красна девица, Профессор!

Они вышли на берег. Вечерняя прохлада липла к мокрым телам. На Димке были сиротские сподники, на вершок пониже колен. Он прыгал на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из уха.

— Кинь мне рубашку, дя Силе, а то пробирает.

— Куда ты ее положил?

— Рядом с твоей. Профессор огляделся.

— Нет ничего.

— Поищи в кустах.

Они обыскали весь берег — одежда исчезла.

Димок последними словами облаивал воровское сословие.

— Стрелять их мало, честное слово!

— Точно!

— К стенке! Ликвидировать как класс! Как это так, оставить человека голым в пустыне?

Беглый пошутил горько:

— Тебе хоть сподники оставили.

Но вор продолжал стенать, сыпать цыганскими проклятьями.

— Что толку расстраиваться? — попробовал успокоить его Профессор.

— Нашли кого обчистить — нас!

— Они — тебя, ты — других… Такова жизнь. Димок бегал взад — вперед, обхватив себя руками.

— Слушай, у тебя и казна небось была.

— Была.

— Много?

— Тысяча восемьсот.

— Черт! Покарай их бог и Пресвятая дева!

— Хуже то, что я лишился документов. Не успеешь моргнуть — попадемся.

Челнок продрог основательно.

— Так мне и надо, раз пошел в поводу у фрайеров! Сдалось мне это купанье… — шипел он, кусая губы.

— Я подумал, что тебе не помешает.

— Подумал! Думать надо было, что мимо пройдет какой-нибудь ворюга и оставит меня в чем мать родила.

Профессор улыбнулся.

— Извини, но ты же сказал, что сам понесешь знамя…

— Смеешься, да?

Кожа у Димка стала гусиной, он дрожал от холода и злости.

На поверхности пруда появились лягушки. Они квакали, дергая вечер за полу. Димок стал швырять в них комьями глины.

— А ну, пошли, наквакаете!

Силе дал ему отвести душу. Он смотрел на таинственно темнеющий лес, на первые звезды. Большая Медведица шагала по небу, оставляя глубокие следы.

Димок вздохнул.