"Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33

Глаза у Эльзы округляются. Вид у нее такой, словно она готова провалиться сквозь землю.

– Заткнись уже! – говорю я Йимми.

Просто не могу молчать. Это у меня такая проблема. Сколько раз мне советовали сдержаться, промолчать, отступить – не обязательно, дескать, высказывать все, что думаешь. Психологи называют это «расстройством контроля над импульсами». Проходя тест, я получила худший из возможных результатов. Я из тех детей, которые тут же засунули бы в рот зефирку, едва им представилась бы такая возможность [473] .

473

Имеется в виду известный стэнфордский «зефирный» эксперимент, где детям предлагалось немедленно съесть одну зефирку или получить две, если они смогут подождать пятнадцать минут.

– Это что еще за выкрики?

Йимми проводит рукой по своей козлиной бородке и дышит мне прямо в лицо.

– Давай заканчивать, – произносит Эльза у него за спиной.

Но Йимми не намерен следовать ее совету.

Он стоит всего в полуметре от меня, и в глазах его пылает ненависть.

– Ты грязная вонючая шлюшка. Ты сперва подумай, прежде чем хайло раскрывать.

Он не знает, что контроль над импульсами у меня на нуле. Знай он это, не стал бы заводиться.

– Хватит, – строго произносит Эльза. Мне даже кажется, что она тянет его за рукав. – Это уже переходит все границы.

Она мне нравится.

– Границы? – Йимми оборачивается так резко, что Эльза подпрыгивает. – Какие гребаные границы?

– Ты не имеешь права обращаться…

– Ты что такое несешь? Ты что, защищаешь эту шлюху и убийцу?

Он указывает на меня рукой.

– Успокойся, – говорит Эльза.

– Это я должен успокоиться? Да это тебе следует подумать, подходит ли тебе это место.

Я страдаю вместе с ней. Совершенно очевидно, что она здесь не на месте. Ей бы вернуться туда, где молочные реки в кисельных берегах и все сказки кончаются счастливо.

– Здесь только две стороны, – говорит Йимми. – Или ты на нашей стороне, или на их.

И тут он медленно поворачивается ко мне.

Должен был бы сообразить. Держать ситуацию под контролем. Он не новобранец – и в этих стенах не у меня одной нет контроля над импульсами.

Я примериваюсь, целя в яблочко. И в ту секунду, когда он оборачивается, наношу удар ногой прямо ему между ног.

Он со стоном сворачивается пополам.

Мы с Эльзой смотрим друг на друга, пока Йимми извивается в муках у наших ног. Хотя я четко показываю ей, что намерена сдаться без сопротивления, она заваливает меня каким-то приемом из дзюдо, прижимает щекой к грязному полу, уперев колено мне в спину.

Вот чего стоила сестринская солидарность. Но старательная девочка никогда не позволит поставить под сомнение свое прилежание.

Двое коллег спешат на помощь Эльзе, и после нескольких секунд обсуждения они решают отправить меня в «камеру наблюдения».

Они вытаскивают меня из комнаты – по пути к лифту я перестаю сопротивляться. Все бессмысленно.

Строго говоря, камера наблюдения предназначена для того, чтобы защитить заключенных от них самих. Маленькая и темная, лишь матрас на полу, и через окно в двери за тобой постоянно наблюдают.

Мне приходится провести там всю ночь. Не помогает, что я колочу в стену, кричу до хрипоты, угрожая на них пожаловаться.

Утром после ночи, проведенной без сна, они отворяют и ведут меня обратно в мою комнату.

– Добро пожаловать домой, – говорит охранник, отпирая дверь.

Запах наводняет мозг.

Я кидаюсь на кровать и сплю до самого обеда.

52

Я по-прежнему переживаю из-за того, что ударила Амину. Прошло пять лет, а воспоминания все еще мучают меня, возвращаясь по нескольку раз в неделю. Что я за человек, если смогла ударить лучшую подругу?

Через секунду после того, как я это сделала, у меня случился нервный срыв. Я носилась, словно обезумевший наркоман, кричала и махала руками. Сама не понимала, что делаю. Мне хотелось лишь вычеркнуть последние минуты из своей жизни и сделать все по-другому – так, как сделал бы нормальный человек.

Самое странное – я даже получила от этого удовольствие. То потрясающее чувство свободы, когда костяшки моих пальцев коснулись ее щеки.

На скамейке рядом со мной сидела Амина, спрятав лицо в ладони. Я разомкнула ее руки и оглядела заплывший глаз и лиловый мешок, набухший на щеке.

– Прости меня, пожалуйста! Прости!

Это уже невозможно загладить, после такого никогда уже ничего не будет по-прежнему. Я все испортила. Единственная опора в жизни, единственное, что имело значение в моей жизни, я бездарно загубила.

Стоя на коленях, я держала ее за руки. Прохожие оборачивались. Некоторые даже останавливались и спрашивали, все ли в порядке.

Все было совсем не в порядке. Все пошло прахом.

Я ударила ее. Я ранила Амину.

– Ничего страшного, – сказала она. – Я это заслужила.

– Ерунда! Во всем виноват мой отец!

– Я не должна была ничего ему говорить. Ты простишь меня?

– Прекрати! Не ты же должна просить прощения!

Не важно, что она говорила. Я и так понимала, что простить такое невозможно. На словах можно все сказать, но внутри все равно никогда не забудешь.

Мы прижались друг к другу лбами и заплакали.

В ту зиму Амина нужна была мне больше, чем когда-либо. Мама чувствовала себя отвратно и постоянно запиралась у себя в кабинете. Порой казалось, что она предпочитает общаться с Аминой, а не со мной. У меня возникало чувство, что она не отказалась бы поменять меня на Амину. Я приносила ей одни разочарования, в то время как в Амине мама наверняка видела себя – старательную девочку, никогда не допускавшую ошибок.

Между тем у папы началась настоящая паранойя. Он обыскивал мои карманы, мою сумочку и мою комнату. Заказывал выписки у оператора, чтобы выяснить, с кем я разговаривала по телефону. В компьютере он постоянно просматривал историю, требовал, чтобы я дала ему все пароли.

Все это ради моего же блага. Так это называлось. Он опасался за меня.

Папа несколько лет проработал пастором в тюрьме, о чем охотно рассказывал. Он знает, до чего могут довести наркотики. Он повидал всякого.

Вскоре я выработала стратегию, чтобы удовлетворить папины потребности, одновременно живя в свое удовольствие. С марихуаной я закончила, но было еще много другого: парни, с которыми можно было целоваться, ночи, которыми можно было наслаждаться, вечеринки, на которых можно было погулять. Я давала папе обыскивать мою одежду, проверять, чем от меня пахнет, заглядывать в зрачки и думать, что он контролирует все, чем я занимаюсь. Гораздо проще что-то скрыть, когда притворяешься открытым.

Когда пошли разговоры о конфирмационном лагере, я навострила уши. О прошлогоднем выезде много чего рассказывали. Алкоголь, секс и сигареты. Масса небожественных занятий. И как вишенка на торте – начальник лагеря по имени Робин, который, по мнению всех источников, был самый лакомый кусочек, какой только можно себе представить.

Христианская сторона конфирмации меня мало интересовала. Само собой, я не верила в Бога, но и остальные, кто собирался в лагерь, в него тоже не верили. Большинству было наплевать – лишь бы им вручили подарки и дали недельку порезвиться на свободе. Возможно, где-то и есть высшая сила, но в их повседневной подростковой жизни это значило не больше, чем жизнь на Марсе. Я, пожалуй, была единственной, кто высказывал какую-то активную позицию в тех редких случаях, когда в школе обсуждались вопросы веры, и мое враждебное отношение к церкви и религии, конечно же, во многом было связано с папой.