Союз нерушимый

Серо-зелёную гамму окружающего мира разбавляли только красные флаги и яркие, иногда наклеенные друг поверх друга, плакаты. На некоторых зданиях их было даже слишком много: старая бумага выцветала и размокала, после чего на неё лепили новую "наглядную агитацию". Процесс продолжался раз за разом, до тех пор, пока стены не покрывались толстым слоем раскисших "обоев".

Кроме того, повсюду были развешены рупоры гражданской обороны, по которым, в свободное от налётов и бомбёжек время, рассказывали о победах, одержанных Советской армией, о рекордных надоях и урожаях зерновых, а когда хорошие новости заканчивались, крутили бравурные марши и песни времён Великой Отечественной. Стальные глотки динамиков и эхо в развалинах искажали музыку, делая её неживой и холодной, но, тем не менее, бодрящей - я заметил, что зашагал быстрее под: "...И значит нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим".

Холёные штабисты и забитые местные на тротуарах; гремящие сапогами на специально отведённых полосах дорог маршевые роты; офицеры, прогуливающиеся под ручку с француженками - симпатичными, но не красивыми. Слишком густо накрашены, слишком вульгарно одеты для того, чтобы ошибиться в их профессии. В Москве за появление с женщиной лёгкого поведения могли и погоны сорвать, но тут был фронт, коренным образом менявший правила игры.

До вокзала Сен Лазар оказалось добраться не просто, а очень просто - Париж был городом-дорогой, городом-перевалочным пунктом, через который ежедневно проходили тысячи людей и сотни тонн военного груза.

Широкий и прямой проспект, запруженный грузовиками, тягачами, танками, артиллерией и легковыми машинами, ближе к вокзалу раздавался в стороны. Пространство рядом было расчищено от руин, и получившуюся огромную площадь занимал бескрайний палаточный лагерь, а сам Сен Лазар - лишённое крыши старое каменное здание с высокими узкими окнами и арками - встроили в новый бесформенный комплекс из серого железобетона. Его крыша ощетинилась красными флагами и колючей проволокой. Новострой тяжело наваливался на старый вокзал и поглощал его, как огромный серый слизень.

Отсюда круглосуточно отправлялись эшелоны - десятки, если не сотни. Одни прибывали, привозя раненых и то, что ещё можно было починить, другие увозили на фронт людей, технику, продовольствие и ещё тысячи мелочей, без которых армия функционировать не может. Конвейер. Гигантская фабрика по производству трупов, гильз, горелого металла и победы.

Улица расширялась и делилась на потоки, которые поначалу были обозначены разметкой, а затем отделялись друг от друга высокими бетонными стенами, на которых висели огромные указатели. Белые буквы на красном фоне гласили "Техника", "Солдаты и сержанты", "Офицеры", "Грузы", "Медикаменты" и ещё где-то с пяток направлений, рассмотреть которые я так и не смог. Всё это очень напоминало старую добрую пробку.

Я попытался сунуться в ряд к офицерам, но один из них - усатый хмырь с изборождённым нездоровыми морщинами жёлтым лицом и погонами старлея меня остановил:

– Куда? Вам, товарищ младший, - он выделил это слово интонацией, - лейтенант, нужно в солдатский ряд.

Целый час пришлось провести в просторном бетонном "загоне", очень похожем на шлюз. Он был освещён тусклыми бледными лампами, висевшими прямо под высоким потолком, с которого постоянно капало. Красная надпись на потрескавшихся от сырости стенах гласила, что мы оказались не абы где, а в зале ожидания. Солдаты стояли или сидели на вещмешках, сержанты ходили туда-сюда, курили и потихоньку переговаривались.

Наконец, ворота открылись, и люди, мгновенно построившись, побежали вперёд, к вагонам, подгоняемые сержантскими криками, игравшими, скорей, ритуальную роль, - и без них механизм работал безукоризненно.

Я тоже побежал, инстинктивно прибившись к кучке отпускников, среди которых оказался ещё один младший лейтенант - круглый, мордастый, усатый и, даже на расстоянии, похожий на типичного прапорщика из анекдотов.

В нос ударил типично железнодорожный запах: угольный дым, ржавчина и сырой металл. Мы шумной толпой вывалились на крытую платформу - единственное, что уцелело от старого Сен Лазара. По крыше из зелёного пластика барабанил дождь, стекая внутрь ручейками из небольших рваных дыр, в которые было видно серое небо.

Где-то далеко гудел на высокой ноте невидимый отсюда скоростной электровоз.

Нам предстояло ехать в побитых жизнью и бомбёжками товарных вагонах: их стены из старого трухлявого дерева носили многочисленные следы осколочных попаданий. Люди набивались в них без всякого расписания, совсем как в общественный транспорт, поэтому мне очень пригодились уроки езды в московских автобусах. Проложив локтями путь через густую толпу солдат, нанюхавшись пота и химической дряни, которой травили платяных вшей, получив несколько раз по морде автоматными стволами и прикладами, я всё-таки залез внутрь и сумел даже занять достаточно удобное место в углу вагона - на цинковом ящике.

Люди всё ломились и ломились внутрь, пока какой-то зычный голос снаружи не заорал:

– Куда прёте, черти?! Первые вагоны почти пустые! Давай туда! Сержанты, командуйте!

Но, несмотря ни на что, солдаты всё-таки натолкались в вагон, как кильки в банку, отчего сразу же стало жарко и душно. Я высматривал в толпе прапорщика-отпускника, но так и не смог найти: видимо, попал в другой вагон. Солдаты с гомоном и лязгом металла располагались внутри, а я смотрел наружу через щель в досках. Там были видны закрывавшиеся ворота, у которых стоял патруль с красными повязками комендатуры и железнодорожные чины в неизменной серо-красной форме, за которую их называли эсэсовцами.

Гул нарастал, пока состав, дёрнувшись так, что я едва не упал с насиженного места, не тронулся в путь. Из динамиков послышалось искажённое металлом "Прощание славянки".

В противоположном конце вагона неожиданно заиграла гармонь: кто-то пробежался пальцами по клавишам и сходу взял какой-то забористый мотивчик, от которого ноги сами начинали притопывать. Я слышал, что в армии была специальная должность ротного гармониста и считал её бесполезной, но сейчас поменял мнение.

Простая бесхитростная музыка очень хорошо поднимала настроение. Солдаты подались к гармонисту, что-то громко обсуждая.

– А можешь "с боем взяли"?
– спросил кто-то, перекрикивая стук колёс и громкий гул электровоза.

Ответом стал знакомый мне мотив. Солдаты обрадовались, засвистели и запели хором. Я улыбнулся и, не в силах противостоять редкому тёплому чувству единения, принялся подпевать. После того, как "с боем взяли" по очереди Смоленск, Минск, Брест, Варшаву и Берлин, знакомые слова закончились, и я замолк, прислушиваясь, дабы не попасть впросак. Но солдаты и рады были подсказать текст:

– С боем взяли мы Париж, город весь прошли, - горланили они хором, - и последней улицы название прочли. А название какое - право слово, боевое - Руанская улица по городу идёт! Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога! Руанская улица на запад нас ведёт. Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога!

Песня чуть было не застопорилась, поскольку Руан уже несколько лет находился в руках империалистов, но кто-то, судя по командному басу, это был сержант - гаркнул:

– А дальше - Гаврская улица!
– и орава бойцов отозвалась новым куплетом.

– С боем взяли мы Руан...

Таким образом они взяли Руан, Гавр, высадились на той стороне Ла-Манша и уже почти разделались с Лондоном, но тут произошло нечто, установившее в вагоне мёртвую тишину.

Все как-то разом поняли, что впереди грохочет и гудит не электровоз.