Союз нерушимый

Мы ведь ехали совсем недолго: я успел проводить взглядом переплетённые в самых чудовищных комбинациях бескрайние поля рельс, кривые серые станционные постройки, ограждённые кирпичными стенами с пущенной поверху "колючкой", а также торчавшие из-за них руины старых Парижских высотных зданий. Локомотив вытащил нас из города и повёз по полям, из-за воронок напоминавшим поверхность Луны.

Всего пятнадцать минут за городом - и вот уже из слитного гула выбиваются отдельные залпы и взрывы. Когда-то, ещё в прошлой жизни, я прогуливался по летнему Парку Горького. Там тоже были динамики на столбах и играла музыка. Поначалу я не улавливал мотив и слышал лишь что-то непонятное, монотонное и неразборчивое, но по мере приближения мелодия оживала и становилась всё более чёткой.

Так и сейчас.

С замиранием сердца и стынувшей в жилах кровью я определял выделявшиеся из общей какофонии звуки - сотни и тысячи разных звуков.

Разумеется, ритм задавали ударные - боги войны, батареи тяжёлых гаубиц. Они молотили по многострадальной земле Нормандии, взметая вверх фонтаны земли, огня и смертоносных осколков.

Партия ракет была менее заметна - как тарелки, они взрывались все разом, громко, шокирующе, пугая выживших и сотрясая самые глубокие бункеры.

Мелодия не была слышна даже наполовину: это была лишь общая канва. Неразборчивы были трещотки пулемётов, лёгкие пушки, предсмертные крики и хриплые команды, но люди поняли, что очень скоро получат возможность не только услышать эту композицию полностью, но и как следует под неё потанцевать.

Лица бледнели и вытягивались, плечи в тощих кителях опускались, по вагону прокатилась волна страха - такого же всеобщего, как и недавняя радость от "взятия" Лондона. Все вспомнили, что им ещё предстоит преодолеть стену огня и стали, выжить в колоссальном вихре, способном перемолоть и расщепить любую броню и добраться - не взять, а всего лишь добраться - до столицы Нормандии, превращённой в крепость.

Мои колени затряслись, но сейчас я не мог упрекнуть себя за эту трусость. Ощущение было такое, словно я отправлялся на надувной лодке прямиком в тихоокеанский шторм. Стихия в чистом виде, на фоне которой человек понимает, насколько он, в сущности, мал и слаб.

Я приник к своему "окну в Европу" и постарался заглянуть вперёд, но разглядел лишь какие-то мрачные серые горы - и откуда им тут взяться?

– Гармонист, мать твою!
– рявкнул невидимый сержант.
– Какого хрена?

И снова залихватский мотив разлился по вагону, возвращая лицам цвет, а ногам силу, поднимая обратно плечи и заставляя людей подпевать. Но я видел, как в глазах всё ещё бился тот ужас, пережитый за десять секунд. И эти песни, пляски, молодецкий посвист и громкие уверенные вскрики: "Даёшь Руан!" - были словно покалечены отчаянием. Люди веселились, понимая, что это, возможно, последний шанс улыбнуться в их короткой жизни, не насчитывавшей даже двух лет.

Воронок становилось всё больше, и они были "свежее" остальных. Я боялся, что сейчас шальной снаряд или ракета попадёт в наш эшелон, и всё - отвоевался товарищ майор, но очень скоро поезд накренился, и мы въехали в туннель, уходивший, исходя из наклона и времени спуска, куда-то очень глубоко. Однако спокойствия это не прибавило.

В темноте стало видно, как много в вагоне нештатных отверстий от осколков и старости. Туннель освещали яркие белые лампы, и, судя по количеству лучей, пробивавшихся снаружи, вагону стены были вообще не нужны. Внутри установилась душная темнота. Гармонь ещё играла, но петь и плясать больше никто не хотел, поэтому массовик-затейник сбавлял обороты, пока, наконец, не умолк.

Вскоре скрип тормозов и очередной рывок возвестили, что мы на добрались.

Мимо моего смотрового пункта пробежала бетонная платформа, усеянная толстыми колоннами, поддерживавшими сводчатый потолок с надписью "Вокзал-3". Железнодорожники-"эсэсовцы", уже стоявшие там в ожидании остановки, открыли двери, и сержанты вступили в свои права, зычными криками наводя порядок.

– Маршевая рота раз! Выходи и стройся!

Через минуту, наполненную звоном, топотом, скрипом кожаных частей амуниции и матом, в вагоне стало намного свободнее. "Рота раз", топоча, убежала куда-то вправо и скрылась из поля зрения.

– Маршевая рота два! Стройся!

Вагон опустел, задержались лишь три человека: я и два отпускника, в числе которых оказался давешний гармонист, высокий, статный, с непослушным чёрным чубом, выбивавшимся из-под сдвинутой на затылок кепки, и "бывший прапорщик".

Мы спустились на опустевшую платформу (я был последним) и пошагали к единственному выходу, где за поворотом туннеля, забиравшего вверх-вправо, скрывался хвост последней маршевой роты - мокрые от пота спины солдат. Там же располагалась небольшая жестяная будка с надписью "комендатура" и зеркальными стёклами. Пришлось поторопиться, потому что сзади уже приближался гул нового поезда.

Когда до выхода было метров двадцать, дверь комендатуры открылась, и оттуда вывалились пять молодчиков в форме с красными повязками - три солдата, сержант и офицер.

– Документы!
– потребовал капитан, в то время как его подчинённые маячили за спиной и как бы невзначай держали ладони на рукояти автоматов.

Мы втроём приподняли рукава и спроецировали голограммы. Я старался изо всех сил делать вид, что мне эта проверка безразлична. "Всё в порядке", - убеждал я сам себя.
– "Ничего опасного".

Но тем не менее, в желудке сворачивалось в узел очень плохое предчувствие.

– Можете быть свободны!
– гармонист, перехватив поудобнее чехол с инструментом, ушёл дальше по туннелю.
– Вы тоже!
– бывший прапорщик не стал скрывать вздоха облегчения и поспешил скрыться с глаз проверяющих.
– Товарищ младший лейтенант!
– провозгласил офицер голосом, не оставлявшим сомнений в том, что я сейчас услышу.
– Вы арестованы! Пройдёмте с нами!

24.

Камера оказалась недалеко от платформы - всего пара сотен метров по бетонным пещерам, где по стенам змеились километры проводов, а штукатурку покрывали ржавые разводы.

Небольшой кубический карцер два на два, узкая дверь, узкая койка, дырка в полу, над которой кто-то ужасающе рациональный повесил позеленевший от времени кран. С перерывом в три секунды из него капала вода, что со временем должно было свести меня с ума.

Не гостиница, конечно, но и не радиоактивная яма. Хотя бы есть, на что лечь вытянуться.

Имплантаты мне не отключали, так что можно было попробовать выбить дверь и сбежать, но, судя по несмолкающему топоту, с которым солдаты носились мимо моей двери туда-сюда, даже пытаться было бессмысленно. К тому же, офицер комендатуры сорвал с меня погоны и отобрал фуражку, поэтому среди единообразных "зелёных человечков" я выделялся бы, как клоун на похоронах.

Бетон стен и пола временами неровно вибрировал: было страшно представить, что творилось снаружи, где бушевал огненный шквал.

Периодически бункер мелко потряхивало, отчего я, ещё не привыкший к фронтовой жизни, вздрагивал и боялся, что дверь моей клетки намертво заклинит и никто не сможет меня отсюда достать. Я не страдал клаустрофобией, но сейчас, находясь на острие противостояния сверхдержав, воспринимал камеру исключительно как просторный гроб.

Я настраивался на долгое ожидание, поэтому был в какой-то мере разочарован, когда дверь открылась, и давешний капитан велел мне собираться. "Чёрт, даже не успел как следует вздремнуть".