Спартак(Роман)

Сначала припудривание, тончайше растертым мелом ее рук и лица, мелом, делающим матовыми ее щеки. Затем помада, светло-красная на ее щеках, тяжелая красно-коричневая на ее губах. Затем то, что они назвали fuligo, черную угольную пасту, чтобы подчернить брови.

Когда это было сделано, она села и позволила им заняться волосами. Мягкие, прямые светлые волосы были тщательно собраны в пучок, удерживаемый на месте помадой и маленькими лентами.

Теперь драгоценности. Она стояла обнаженная, без простыни, послушная и вялая, в то время как диадема прикреплялась к ее волосам. Затем были золотые серьги, а затем золотое с сапфирами колье, называемое monile. Маленькие парные браслеты украшали ее лодыжки и запястья, и по бриллиантовому кольцу на мизинце обеих рук. Она одета правильно и великолепно, одета как самый богатый человек в Риме, одевал бы свою любовницу, а не свою рабыню. Не удивительно, что эти бедные дьяволицы, приставленные к ее гардеробу, не могли жалеть ее. Посмотрите, как она носит императорское состояние только в драгоценностях! Как можно жалеть ее?

В то время самым ценным материалом в Риме был не шелк, а тонкий и замечательный чистый хлопок, спряденный в Индии, и имеющий качество паутины, с которым не мог сравниться ни какой шелк. Теперь они прицепили хлопковую столу к ее голове. Это было длинное, просто обрезанное платье, собранное вокруг талии вязанным поясом, называемым цона. Единственным украшением платья была золотая тесьма на подоле, и в действительности оно не нуждалось в украшении, его линии были такими простыми и потому восхитительными. Но Вариния никогда не могла отрешиться от осознания того факта, что каждая линия ее тела проявлялась; это была нагота, которая означала отвращение и деградацию, и она радовалась истеканию молока из своих грудей, которое оставляло на платье пятна и портило его вид.

Завершала все это большая, бледно-желтая шелковая шаль; Вариния носила ее как плащ. Она прятала под ней свое платье. Каждый раз, когда она появлялась к обеду, Красс говорил:

— Дорогая, дорогая, почему ты скрываешь свое прекрасное тело? Сбрось свой supparum. Платье под ним обошлось в десять тысяч сестерциев. По крайней мере, я должен иметь удовольствие смотреть на него, если никто другой этого не делает. Он сказал это снова сегодня вечером, когда она вошла в столовую, и снова сегодня вечером, она послушно позволила шали упасть.

— Ты меня озадачиваешь, — сказал Красс. — Ты очень меня озадачиваешь, Вариния. Думаю, я однажды говорил тебе, что я имел удовольствие — или неудовольствие — необходимость, провести вечер в своем лагере в Цизальпинской Галлии с этим чудовищным ланистой, Батиатом. Он описал мне тебя. Он описал тебя как дикую кошку. Очень яркое описание женщины, которую невозможно приручить. Но я не вижу никаких признаков этого. Ты необычно послушна и уступчива.

— Да.

— Интересно, что изменило тебя. Ты не хочешь мне сказать, я полагаю.

— Я не знаю, я не могу тебе сказать.

— Я думаю, ты знаешь, но это пройдет. Ты выглядишь прекрасно сегодня вечером. Ухоженная, хорошо одетая — Вариния, как долго это будет продолжаться? Я был очень добр к тебе, не так ли? Горе — это горе, но по сравнению с соляными копями. Я мог бы отобрать твоего ребенка и продать его за триста сестерциев, которые он принесет на рынке, а затем отправить тебя в копи. Тебе бы это понравилось?

— Мне это не понравится.

— Ненавижу говорить так, — произнес Красс.

— Все в порядке. Ты можешь говорить так, как тебе угодно. Ты владеешь мной.

— Я не хочу владеть тобой, Вариния. На самом деле, ты владеешь мной как раз так, всецело. Я хочу тебя, как мужчина женщину.

— Я не могу остановить тебя — не больше, чем любой другой раб в доме может остановить тебя.

— Что ты говоришь!

— Почему так ужасно это говорить? Разве никто в Риме не говорит о таких вещах?

— Я не хочу насиловать тебя, Вариния. Я не хочу взять тебя как рабыню. Да, у меня здесь были рабыни. Я не знаю, со сколькими женщинами я спал. Женщины, и мужчины тоже. Я не хочу иметь секреты от тебя. Я хочу чтобы ты знала меня, как я. Потому что, если ты меня полюбишь, я стану кем-то другим. Кем нибудь новым и прекрасным. Боже мой, знаешь ли ты, что люди называют меня самым богатым человеком в мире? Может быть, я так не считаю, но с тобой мы могли бы править миром.

— Я не хочу править миром, — сказала Вариния, ее голос ровный, беззвучный, мертвый голос, как всегда, когда она разговаривала с ним.

— Разве ты не веришь, что я был бы другим, если бы ты полюбила меня?

— Я не знаю, мне все равно.

— Но тебе не все равно, если что-то случится с твоим ребенком? Почему ты не даешь пригласить кормилицу? Сидишь там с молоком, бегущим из твоей груди…

— Почему ты всегда угрожаешь мне ребенком? Ребенок принадлежит тебе, и я принадлежу тебе. Ты считаешь, что, угрожая убить моего ребенка, ты заставишь меня полюбить тебя?

— Я не угрожал убить твоего ребенка.

— Ты…

— Прости, Вариния. Мы всегда говорим об одном и том же. Пожалуйста, ешь. Я делаю то, что могу. Я подаю тебе блюда, такие как эти. Не говори мне, что тебе все равно. За стоимость этого ужина можно купить виллу. По крайней мере, поешь. Откуси кусочек. Слушай, позволь мне рассказать тебе кое-то забавное, случившееся сегодня. По крайней мере, тебе это может показаться забавным. И поешь немного.

— Я ем столько, сколько мне нужно есть, — сказала Вариния.

Вошел раб и поставил утку на серебряном блюде. Другой раб разрезал ее. У Красса был круглый стол — они только что вошли в моду — с непрерывающейся кушеткой, окружающая его на две трети. Обедающие ели полулежа, обложившись грудой шелковых подушек.

— Эта утка, например, она копченая, фарширована трюфелями и приготовлена с терпкими, замоченными в бренди персиками.

— Это очень вкусно, — сказала Вариния.

— Да, я говорил тебе раньше о забавной вещи, которая произошла сегодня. В бани пришел Гракх. Он ненавидит меня так, что больше не может скрывать. Как ни странно, я его не ненавижу. Я забыл — ты его не знаешь. Он сенатор и великая политическая сила в Риме — или был. Сегодня его сила очень шаткая. Он один из новой команды, вытащивших себя из сточной канавы и сделавших состояние из взяток и блокирования голосов. Жирный человек-свинья. Нет гордости — нет тела; обычно это так. И никакой чувствительности тоже, поэтому он будет сидеть на своем троне, пока его не смоет из-под него. Хорошо, я сразу понял, что он хотел от меня чего-то. Он провел отличный показ, демонстрируя мне свою жирную тушу в тепидарии. И наконец, он выступил с предложением. Он хочет тебя купить. Предлагалась довольно высокая цена, и затем, когда я отмахнулся от него, он удвоил цену. Очень определенно. Я оскорбил его, но он столь толстокож, что его ничем не проймешь.

— Почему ты не продал меня? — спросила Вариния.

— Ему? Дорогая, ты должна увидеть его однажды, выгуливающего свою плоть. Или тебе это не важно?

— Это не имело бы значения, — сказала Вариния.

Красс отодвинул блюдо и уставился на нее. Он выпил свой стакан вина, налил другой, а затем, охваченный внезапной яростью швырнул стакан через комнату. Теперь он говорил с обдуманным контролем.

— Почему ты так меня ненавидишь?

— Должна ли я любить тебя, Красс?

— Да, потому что я дал тебе больше, чем Спартак когда-либо.

— Ты нет, — сказала она.

— Почему? Почему нет? Что такое он был? Он бог?

— Он не был богом, — ответила Вариния. — Он был просто человеком. Он был простым человеком. Он был рабом. Разве ты не знаешь, что это значит? Ты проживший свою жизнь среди рабов.

— И если я отвезу тебя в деревню и отдам какому-нибудь землепашцу, ты могла бы жить с ним и любить его?

— Я могу любить только Спартака. Я никогда не любила другого человека. Я никогда не полюблю другого человека. Но я могла бы жить с полевым рабом. Он был бы кем-то вроде Спартака, хотя Спартак был рудокопом, а не полевым рабом. Это он. Ты думаешь, что я очень проста, и я так думаю, и я тоже глупа. Иногда я даже не понимаю, о чем ты говоришь. Но Спартак был проще, чем я. По сравнению с тобой он был как ребенок. Он был чист.