Сперанца

Теперь она сознавала, что было бы просто нелепо выложить здесь то, что она собиралась сказать. Здесь все говорили, употребляя слова, значения которых она часто не знала.

Она и ее горести, дедушка Цван и его взгляды были пустяками, ничтожной частью огромного, всеобъемлющего вопроса…

Человек за столом поднял голову и на этот раз открыто улыбнулся.

Обернувшись, Сперанца убедилась, что улыбка эта не вызвана чем- нибудь таким, что происходило у нее за спиной, и, значит, относится не к другим, а именно к ней.

— В чем это ты вымазалась, что на тебя столько мух напустилось?

Сперанца почувствовала, что все взгляды обратились к ней, и стала еще энергичнее отбиваться от мух.

— Да в чем же это ты?

— В молоке.

— В каком молоке?

— Я дою коров в долине и сегодня не успела помыться и переодеться… — пролепетала она покраснев.

— Это внучка старика Мори из Красного Дома, — объяснил кто-то у нее за спиной.

— Она самая, — подтвердила Сперанца. — Я пришла сказать одну вещь…

— Да? Ну, скажи!

В том-то и дело, что ей было трудно говорить перед столькими людьми… Но главный ей дружелюбно улыбался, и Сперанца ободрилась.

— Вот, я хотела сказать… Я хотела спросить, правильно или нет я думаю сделать…

— Ну?

— Я-то знаю, но дедушка Цван не понимает, что к чему, Мы с ним вместе работаем, и когда надо будет бросить работу, в назначенный день то есть… с ним будет трудно. Коровы станут мычать, если их не подоить, а дедушка ведь не понимает… Вот я и надумала сделать так: подоить их, чтобы они не мучились, потому что они ведь не виноваты… Но ведро не подставлять…

— Как, как?

— Подоить их так… Чтобы молоко текло прямо на землю…

И главный и все вокруг засмеялись.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать, синьор.

— Сколько у тебя коров?

— Как когда… Со мной ведь дедушка работает. А всего коров двадцать две.

— Сколько тебе платят?

— Я еще не знаю. Сказали, посмотрят, как я буду справляться.

— А твои где работают?

— Дедушка? Со мной…

— А остальные?

— У меня больше никого нет…

Он не стал расспрашивать дальше, но посмотрел на нее внимательнее.

— Ты знаешь, что такое забастовка?

— Да, синьор.

Он подпер рукой подбородок, и в глазах у него заиграл веселый огонек.

— И что ты о ней думаешь?

— Я думаю, что если она недолго протянется, хозяевам ка нее наплевать, а если долго, они все равно голодать не будут, а мы будем.

— Значит, ты думаешь, как твой дед?

— Нет, нет, синьор, что вы, — поспешно возразила Сперанца. — Он не верит, а я верю.

— Во что ты веришь

— Что мы своего добьемся… Но придется поголодать, вот…

Человек, сидевший за столом, еще с минуту смотрел на нее с дружелюбным интересом, потом обратился к присутствующим:

— Некоторые воображают, что все у нас пойдет как по маслу; другие думают, что все равно ничего не выйдет. А вот эта девчурка смотрит на вещи правильно. Она говорит: нам будет тяжело — и нам действительно будет тяжело, — но мы должны выдержать.

Сперанца почувствовала, что все опять смотрят на нее, и нервно отмахнулась от одной особенно надоедливой мухи.

Потом она проговорила:

— Спасибо, синьор, — и, повернувшись, с бьющимся сердцем направилась к выходу.

Она была уже на пороге, когда ее окликнули,

— Послушай-ка, ты, егоза! Это верно, что у вас во дворе складывают инструмент?

— Да, синьор, две бригады.

— Тогда ты тоже возьми это и раздай рабочим, когда они придут… Поняла?

Сперанца протянула руку, взяла пачку листовок, которую ей передали, и выбежала, прижимая их к груди.

Глава двадцать четвертая

Цван ушел вечером накануне забастовки. Весь день он работал с. каким-то ожесточением, насупившись и ни с кем не разговаривая.

Все это заметили, и многие из батраков потехи ради задирали его.

— Что, Цван, упражняетесь?

— Говорят, завтра Цван один наработает за три бригады.

Сперанца страдала от этих шуток.

Дедушка выводил ее из себя своим упрямством, своим непониманием очевидных вещей, но вместе с тем ей было больно за него.

С вилами в руке и шапкой, надвинутой на глаза, молчаливый и угрюмый среди смешливой молодежи, Цван казался… да, да, сычом…

Сперанца нашла подходящее сравнение, и, повидимому, еще кое-кому пришла в голову та же мысль, потому что как раз в эту минуту какой-то парень крикнул из-под навеса:

— Сыч!..

Цван порывисто обернулся, и Сперанца затрепетала. Но лишь на мгновенье.

Цван всего только протянул вперед руку и, шевеля пальцами, будто кроша что-то, крикнул в ответ:

— Дрянь… дрянь… дрянь…

Все расхохотались и наконец оставили его в покое.

Но Цван ушел. Он вдруг сказал Сперанце, что идет к Джузеппе.

В сущности, это хороший выход из положения, говорила себе Сперанца.

Ведь если бы Цван остался, он бастовать не стал бы. Он говорил ей, что неспособен сделать управляющему такую «пакость».

С другой стороны, он, понятно, не мог с легким сердцем пойти против товарищей по работе, своих старых друзей, можно сказать, братьев по крови.

Он хорошо сделал, что ушел. Там, в самом сердце болота, не могло быть ни забастовщиков, ни штрейкбрехеров. Это было идеальное место для лягушек и для таких людей, как Цван.

До поздней ночи Сперанца выполняла то, что решила сделать. Земля позади дома была залита молоком, а загоны открыты, чтобы скотина могла выйти на волю и пастись.

Теперь Сперанца стояла на дамбе, и из-за пляшущих повсюду огоньков ей казалось, что долина колышется. То были фонари, освещавшие дорогу группам людей, сходившимся со всех сторон, чтобы занять дамбы.

Перед рассветом обычно свежо, и в долине сырость пробирала до костей. Люди были одеты в короткие черные плащи, делавшие их похожими на нетопырей.