Сперанца
Шрифт:
— Сволочи! — выругалась Эмилия.
— Они мне даже прислали открытки с видами, от себя и от Таго. Одну я вам обязательно должна показать… Какая там башня! А на другой два дворца, до того высокие, что непонятно даже, как они не обвалятся. А еще на одной — театр…
Но упоминание о театре, хотя и парижском, опять вывело Эмилию из равновесия.
— Упрямая башка… — пробормотала она.
— Кто?
— Да он, Надален… Додумался пойти в театр! Ни разу в жизни не ходил, а как раз теперь ему приспичило…
— Не сердитесь, Эмилия, он ведь пошел просвещаться. Послушавши музыку нынче вечером, он вернется
Эмилия повернулась на другой бок так, что кровать заскрипела, и сухо сказала:
— Спокойной ночи.
Однако немного погодя Сперанца проснулась от легкого шума, доносившегося из кухни. Она вскочила и, сев на кровати, увидела в проеме двери Эмилию, уже одетую и собравшуюся уходить.
— А который час?
— Не знаю, но время позднее, ночь. Я подумала, подумала и решила, что лучше мне пойти спать домой. В такую непогоду редко кто проходит по долине. Если с Надаленом что случится дорогой, никто об этом не узнает до утра. А я пойду, так сразу увижу, вернулся он или нет… Знаешь, какой он… Иногда выпивает, а спьяну недолго и в канал угодить…
Сперанца не могла ее удержать.
Почти два часа боролась Эмилия с неистовым ветром.
Надален был дома, она это поняла еще издали, увидав в темноте освещенное окно. Но и это взволновало ее. Свет не должен был гореть. Либо Надален не погасил его, ложась спать («ему керосина не жалко» — со злостью подумала Эмилия), либо с ним что-то случилось.
Она бросилась бежать во всю мочь, позабыв об усталости.
Дома она застала Надалена и Отелло.
На столе стояла бутылка, уже пустая. В очаге горел огонь. Надален сидел спиной к двери. Голова у него была обмотана чем-то белым.
Женщина, еле переводя дыхание, остановилась на пороге, но с первого взгляда увидела все. У Надалена был компресс на голове.
— Что случилось? — закричала она. — Что с тобой сделали? Кто? Почему? А вы что здесь делаете?
— Спокойно, — невозмутимо сказал Отелло. — Спокойно! Не все сразу! С ним произошел несчастный случай, и я его проводил домой.
— А! Несчастный случай? Вы такие вещи называете несчастными случаями? — завопила Эмилия и подскочила к Надалену, чтобы сорвать с его головы полотенце.
— Ой! — слабым голосом застонал Надален.
Эмилия в испуге отступила назад.
— Несчастный случай, говорите? — через минуту начала она снова. — Я знаю, его избили эти, как их там…
— Нет, нет, — сразу сказал Отелло. — Никто его не бил…
— Так почему же тогда он избит?
— Да он не избит…
— Ах, так? Выходит, на него это с неба свалилось…
— Вот, вот… Именно свалилось…
— Ну и ну… — не унималась Эмилия. — Что же тогда с вами-то стряслось? Может, и вас ненароком пришибло?
— Да вы дадите мне говорить или нет? Со мной вышла другая история. Меня поколотили по ошибке — спутали с одним человеком, которого там не было в этот вечер, вот и все. Но потом передо мной извинились… При Доне Терцо извинились…
— То-то и оно, что при Доне Терцо. Он, небось, и подучил тех парней отдубасить вас, чтобы сыграть с вами шутку…
Отелло на минуту застыл с открытым ртом, как бы размышляя над этой гипотезой, которая, очевидно, до сих пор даже не приходила ему в голову.
— Ну? — нетерпеливо сказала Эмилия. — Добьюсь я от
вас или нет, что сделали с моим мужем?Отелло, будто очнувшись, выпалил одним духом:
— Ему на голову упал бинокль. Из ложи. Он сидел как раз под ней, ему и досталось прямо по темени.
— Что упало ему на голову?.. — переспросила Эмилия.
— Бинокль.
— А что это такое?
— Одна из тех штук, которые господа берут в театр, чтобы лучше видеть…
— И большой он?
— Вот такой… — показал Отелло руками.
— И сколько он весит?
— Ну, уж это я вам не могу сказать! Я его только видел, а в руках не держал. Это надо спросить у Надалена, он-то почувствовал. Дело было так. Мы с ним сидели рядом в партере. Вдруг слышу — бух — и все. Я повернулся и вижу, он сидит, опустив голову на грудь, как будто спит. Даже не охнул! Я еще подумал про себя: «Уж это мужичье! Приходит в оперу спать…» Извините, конечно, но что было, то было, я так подумал. Потом слышу, завизжала женщина, которая сидела рядом с Надаленом, с другой стороны… Я опять посмотрел и вижу, у него все лицо в крови. Так и течет по лбу, по носу… Тут уж я тоже закричал, и все вскочили на ноги. Сумятица поднялась — описать невозможно! Один кричит: «Тихо!» Другой орет: «Занавес!» Какая-то женщина визжит: «Это все смутьяны из долины!» Наконец опустили занавес и зажгли свет. Потом его вынесли и отвезли к доктору, который зашил его рану.
Эмилия вытаращила глаза.
— Что-о? Зашил?
— А как же! Что же, по-вашему, я должен был привести его назад дырявым? Да, да, его зашили. В трех местах. Потом я помог ему добраться до дому, — сам бы он не дошел. Потом, когда мы пришли, он начал говорить, что ему очень больно, и захотел снять повязку и попросил меня намочить полотенце холодной водой из колодца и сделать ему компресс. Он говорит, что так ему лучше…
— Ой! Ой! — время от времени стонал Надален.
— Что, набрался культуры, Наталино Дзамботти? — спросила Эмилия, торопливо доставая новые полотенца. — Получил образование?
Она сняла компресс, прикрывавший рану, посмотрела на нее и слегка присвистнула… Потом отвернулась и заплакала.
Глава сорок первая
Известие о выселении из Бручаты летело из уст в уста с той быстротой, с которой обычно распространяются дурные вести.
Из неосознанной потребности обманывать себя и других его передавали, как непроверенный слух: «говорят…» Но в глубине души каждый уже был уверен, что это правда.
Все жители должны были покинуть Бручату. И это было не просто выселение из поместья, а изгнание из коммуны с запретом возвращения.
Самое большое гумно в долине, видевшее все простые и шумные праздники батраков, теперь было запружено возами и тележками, на которые сваливали жалкие пожитки и инвентарь неохотно, с намеренной медлительностью, как бы желая выиграть время, быть может, с тайной надеждой, что в последний момент что-нибудь предотвратит эту беспощадную репрессию, что выселение будет отсрочено или даже, кто знает, и вовсе отменено.
Расшатанные и хромоногие столы, кровати, квашни, сорванные со своих привычных мест и выставленные на гумно, казались какими-то голыми и маленькими. Люди переговаривались вполголоса, как говорят, когда в доме покойник.