Сперанца

Сперанца понимала, чем вызваны эти слова. Эмилия догадалась, в каком она положении, и старалась по-своему помочь ей; испытав крушение любви, по крайней мере сохранить гордость. Только это могло заставить так говорить Эмилию, на самом деле горячо любившую мужа.

Сперанца сочла необходимым защитить Таго от несправедливого осуждения.

— Он не знает… — устало промолвила она.

— О чем он не знает?

— О ребенке… Я ему не хотела говорить. Вы знаете, какой он… Ему могло показаться, что я хочу заставить его жениться на мне, и я решила лучше молчать. Он ничего не заметил. Ему не до меня…

Она уронила голову на подушку и безутешно разрыдалась, как обиженная девочка, какой она в сущности и была.

— С ума сойти! Ну и дурочка… Неужели правда? Ладно, не плачь… Все исправится, не беспокойся… Я сама займусь Таго.

— Ради бога, Эмилия! — чуть не закричав, перебила ее Сперанца. — Выбросьте это из головы! Я бы скорее умерла…

— Небось, не умрешь! Все это глупости. Говорю тебе, что я им займусь. Хоть он и занят по горло, не спорю, но дать имя своему сыну он у меня найдет время, будь я не я.

— Имя? Так все дело в имени? Бросьте, Эмилия… На что оно, собственно говоря?

И в памяти Сперанцы вдруг всплыла вереница имен, по-детски неумело, большими неровными буквами написанных на могильных крестах.

И эти имена, почерпнутые из метрик, путали живых и ставили в тупик мертвых.

Джованни Мори. Но он всегда был Цваном.

Джертруда Банти. Кто догадается, что это Тудо?

Теперь там появится и Доменика Мори. А она была Мингой.

— На что оно, имя?

— Чтобы знать про человека, кто он родом — вот на что! А теперь молчи.

И Эмилия, ринувшись с развернутым одеялом на привставшую было Сперанцу, силком уложила ее в постель.

Раз Эмилия решила вмешаться, никакая сила в мире не могла заставить ее отказаться от своего намерения.

«Бедный Таго!» — напоследок подумала Сперанца и, обессиленная, заснула.

Глава тридцать седьмая

Таго не приехал проститься с Мингой, не было его и на похоронах. Это вызвало негодование у обитателей Красного дома.

Больше всех был раздосадован Надален. Он безоговорочно верил в Таго, но теперь почти раскаивался в этом.

— Чорт возьми! Умерла старшая женщина в доме, а он даже не показался, оставил свою невесту одну при таких обстоятельствах.

— Уж не стал ли он министром!

— Подумаешь, Де-Амбрис! — бормотал старик.

— Он начал уж больно много о себе воображать, этот мальчишка! И потом толком не поймешь, что он затевает: день и ночь колесит по всей округе, бывает в таких местах, что и в голову не придет…

— В деда пошел!.. Все у них сумасшедшие… — заключил Надален, покачивая головой. — Жаль, что вскружил голову девчонке. Хоть бы этот случай, по крайней мере, открыл ей глаза!

Хоронили Мингу под дождем. Над головами людей, растянувшихся по дороге, покачивались зеленые клеенчатые зонтики.

Впереди шел Дон Терцо, которого Эмилия после долгих препирательств заставила явиться к выносу тела. Он хотел ждать гроб по выходе из долины, на главной дамбе, но Эмилия добилась своего, и он все-таки пришел в высоких, до колен резиновых сапогах, в сопровождении Отелло и двух охотничьих собак, по самые уши забрызганных грязью.

Добравшись до Красного дома, собаки принялись гоняться за курами, подняв изрядный переполох, и Надален, к возмущению Отелло, вслух высказал предположение, что их умышленно к этому приучили. Наконец, собак прогнали, куры были спасены, и процессия тронулась.

Сперанца в черном платке шла за гробом и думала:

«Бабушка, бабушка… Как раз сейчас я не могу плакать… Когда убили дедушку Цвана, я все глаза выплакала. Но сейчас не могу. У меня такое чувство, как будто ты умерла уже давно… Когда я девочкой рассталась с тобой, уезжая из дому, ты стояла как раз здесь, на этом повороте дамбы, и все смотрела мне вслед, а я оборачивалась и махала тебе рукой. Вернувшись, я тебя уже не нашла… Ты уже отправилась в странный, нелепый мир, куда никто не мог проникнуть за тобой, и тогда я оплакала тебя. А теперь не могу: теперь это было бы все равно, что плакать по умершему много лет назад».

Дон Терцо громко тянул литании, останавливаясь на полуслове у каждой лужи, чтобы примериться и неуклюже прыгнуть через нее, обрызгивая грязью соседей.

Отелло, рискуя свернуть себе шею, на ходу всматривался в хвост процессии и, наклонясь к парнишке, который шел рядом с ним, шептал:

— Ты лучше меня видишь, посмотри-ка, кто там последний…

Парнишка оглядывался, изо всех сил вытягивая шею, с тем единственным результатом, что задние наступали ему на ноги.

— Не видно

— А интересно было бы знать, — усмехаясь с таинственным видом заметил Отелло. — Мой дедушка всегда говорил: «Обрати внимание, что на похоронах и в любой процессии позади всех идет или хромой, или завзятая шлюха». На первый взгляд это кажется выдумкой, верно? А на самом деле так оно и есть. Я уже проверял!

Затем Отелло присоединился к Дону Терцо и, казалось, всецело сосредоточился на литаниях, но парнишка, снедаемый любопытством, замедлил шаг, отстал и дождался последних.

Скоро он бегом нагнал Отелло и с огорчением объявил:

— В хвосте идет Рика.

— Кто это? — подняв брови, спросил Отелло, стараясь, видимо, вспомнить женщину, носившую это имя.

— Старуха Банти. Та, что живет возле тополей… Такая маленькая, горбатая. Она всякие травы знает и заговаривает от болезней… Ей лет сто будет, не меньше… Но она вовсе не хромая!

Парнишка с беспокойством смотрел на Отелло, думая о предложенной им альтернативе.

Отелло вздохнул, но ничего не сказал, только возвел глаза к небу с таким выражением, словно хотел сказать: «Смотри-ка! Кто бы мог подумать?»

Парнишка еще ближе придвинулся к нему и прошептал:

— Но она честная женщина… Это все говорят в долине. И всегда говорили.

Он попрежнему беспокойно смотрел на Отелло в ожидании объяснения.

— Сто лет… — сказал, наконец, Отелло. — Сто лет — срок немалый… Многие пороки со временем пропадают и многие вещи забываются… Что тут говорить!

И он опять принялся подтягивать Дону Терцо. Паренек смотрел на него, разинув рот.

На каждой неровности почвы Сперанца поднимала глаза и смотрела на гроб, слегка сотрясавшийся на плечах у мужчин. «Как пустое гнездо, — думала она. — Одно из тех потемневших от времени гнезд, которые при каждом порыве ветра подскакивают и качаются из стороны в сторону, словно непогода старается их вырвать из камышей».