Спираль

— Задай мне подобный вопрос филолог или музыкант, я бы не удивился. Но вы, один из выдающихся ученых современности, должны, на мой взгляд, мыслить более аналитически!

Главный врач забыл, что разговаривает с больным. Уверенность и ощущение собственной силы рождали в нем полемический задор.

— Разве для вас новость, что одни отрасли науки и техники стремительно движутся вперед, а другие, напротив, остановились на уровне прошлого двадцатилетия?

— Не горячитесь, я не сказал ничего обидного! — Спокойный тон больного умерил пыл разгорячившегося врача. — Пусть вас не задевают мои даже доходящие до наивности вопросы. Представьте на миг, что я намереваюсь пересадить ваш мозг в череп некоего юнца. Уверен, что и ваши вопросы не были бы ни глубоко научными, ни до конца проанализированными. Ваше предложение настолько невероятно и необычно, что многие бы подняли вас на смех или сочли его неудачной шуткой. Если я с первой же минуты поверил вам, это кое-что значит.

Давид Георгадзе выпростал из-под одеяла руку и с трудом снял очки. Затем, не отпуская их, вытянул руку поверх одеяла.

В зеленовато-красноватом полумраке врач отчетливо видел глаза больного, черными шариками лежащие в лунках глазниц. Лицо старика казалось беспомощным и безжизненным. Куда исчез искрометный, как динамитный взрыв, огонь, да что там огонь, в этих глазах, в этом пепельном лице как будто угас последний проблеск жизни.

— Не обессудьте, вы не протрете мне очки? Фланелька вот там, на тумбочке.

Зураб Торадзе живо вскочил, взял очки и нежным, полирующим движением тщательно протер их.

«Он, вероятно, и оперирует как ювелир», — наблюдая за врачом, решил Давид Георгадзе и улыбнулся в душе собственному сравнению. Традиционное, издавна привившееся понятие — как ювелир. Мастерство какого ювелира сравнится со сложнейшими, филигранными операциями, проводимыми Зурабом Торадзе?

— Надеть вам очки?

— Нет, благодарю вас, вложите мне в руку.

Главный врач был раздосадован, что налаженный разговор оборвался в самый неподходящий момент.

В глухую тишину палаты снова вторглось монотонное жужжание аппаратуры.

Зураб Торадзе, не зная, как связать заново прерванную нить беседы, уставился на телеэкран. Там был полный порядок — симметрия и периодичность диаграмм не нарушалась. Они свидетельствовали об улучшении состояния и душевном покое больного академика. Долгая полемика, неожиданное, поразительное, трудно представляемое предложение почти никак не отразились на диаграммах, фиксирующих работу сердца.

Давид Георгадзе закрыл глаза и повернул голову к стене.

«Уснул», — с жалостью подумал главный врач. Настроение было отравлено, недавнее чувство приподнятости исчезло, пропало желание продолжать разговор.

— На чем мы остановились? — будто издали донесся голос академика.

Зураб Торадзе снова воспрянул духом.

— Вы, может быть, устали? Давайте отдохнем и договорим завтра.

— Нет, я не ощущаю усталости; прошу вас, доведем разговор до конца.

— Лучшие свои годы я пожертвовал проблеме пересадки мозга, — продолжил Зураб Торадзе прерванную речь. — Мои взгляды, как я говорил, разделяет весь мир. Каждый день на протяжении двадцати лет я производил эксперименты. Мы с коллегами первыми разработали и практически ввели в обиход операцию по пересадке тканей человеческого мозга. Впервые в мире я пересадил мозг собаке, эта операция принесла мне Государственную премию. Та собака жива по сей день.

— Искренне поздравляю вас! — Давид Георгадзе повернул голову и через силу надел очки. — Однако прошу вас во время операции учесть, что то была собака, а я человек.

Главный врач смешался, не понимая, шутит Давид Георгадзе или таким странным образом дает согласие на операцию.

— Конечно! — растерянно продолжал он. — Конечно. Я объясняю вам, что идея пересадки мозга посетила меня отнюдь не тогда, когда вас доставили в мой институт. Уже два года я безоговорочно верю, что и научно, и психологически, и практически я в состоянии провести сложнейшую операцию пересадки мозга человека. Не сосчитать, сколько трупов я изучил, сколько сотен и тысяч деталей уточнил. Вам известно, что нашим законодательством пока не предусмотрено право на пересадку мозга. Кто ответит, сколько пройдет лет, а возможно, и десятилетий, прежде чем пересадку человеческого мозга узаконят. Официальные круги только тогда сочтут пересадку мозга целесообразной и необходимой, когда человечество глобально поверит и психологически будет готово к подобной операции. А я уже сегодня способен провести эту сложнейшую, небывалую операцию. С какой стати я должен дожидаться постепенного назревания вопроса? С какой стати я должен поступиться первенством? Да, я человек, и мне присущи человеческие слабости, и меня гложет червячок лидерства. Мое честолюбие ни с какой стороны не предосудительно. Я — ученый, мне хочется сказать свое слово сегодня и первым. Не буду обманывать вас и скрывать — я заранее торжествую мою победу, мой триумф!

— Что ж, и я заранее приветствую вашу победу, хотя, насколько мне представляется, один из ее лавровых венков принадлежит мне. Однако позвольте спросить вас вот о чем. Если пересадка мозга не разрешена государственными законами, как вы решаетесь на операцию?

— Об этом не беспокойтесь! — Главный врач почему-то понизил голос до шепота, хотя его приглушенная речь не утратила ни силы, ни убедительности. — Я и мои ассистенты проведем операцию втайне. Они многим мне обязаны. Их карьера и будущее в моих руках. После операции они становятся непосредственными участниками сговора. Поверьте, мы сумеем сохранить тайну.

— Если об операции никто не узнает, каким же образом вы получите мировое признание?

— Как только закон позволит пересаживать мозг, я сразу открою тайну. И в тот же день представлю обществу молодого академика Давида Георгадзе.

— Вы полагаете, что к десятилетней годовщине вашей операции человечество непременно сочтет законной пересадку человеческого мозга?

— Не сомневаюсь. Может быть, даже раньше, но максимум — десять лет. К такому выводу подводят меня сегодняшние темпы и возможности развития медицины.

— Если операция пройдет успешно, то до разглашения тайны вы будете вынуждены обеспечить мне особый уход и изоляцию. Однако может случиться, что я умру от какой-нибудь болезни или погибну в автомобильной катастрофе.

— Вы все шутите, батоно Давид, а я горю на медленном огне! — обиделся главный врач.

— Извините, но я спрашиваю вас безо всякой задней мысли!

— Если после операции вы проживете даже десять дней, нам не составит труда подтвердить наш приоритет, об этом не беспокойтесь.

— Еще раз прошу извинить меня!

Недолгое молчание.

— Я вижу, вы уверены в своих силах, — начал Георгадзе, — уверенность — залог победы, однако вы не учитываете возможности неудачи.

— Не стану скрывать. Вы должны знать все. Шансы на успех — восемьдесят к двадцати.

— Точнее говоря, четыре к одному.

— Больше, батоно Давид, значительно больше. Я говорил о пределе.

— Пусть девять к одному, однако есть шанс не проснуться.

— Моя неудача не имеет для вас почти никакого значения. Вы теряете три, максимум четыре месяца жизни. Зато при успешном исходе операции вы обретаете вторую жизнь, вторую молодость, неугомонную, темпераментную. Учтите и то, что молодость вернется к вам в период огромных знаний, опыта и интеллектуального триумфа. Согласитесь, риск стоит того!

Последние фразы Зураб Торадзе выпалил, блестя глазами. Удивленный столь пламенной речью, больной повернул голову к главному врачу:

— Браво, профессор, браво! Я восхищен не только вашим научно-практическим искусством, но и отвагой и непоколебимой уверенностью. Счастье благоволит к решительным! (Пауза.) Знаете, в зеленой младости я был влюблен в одну девушку, решительную и несколько странноватую. Я терялся и не решался жениться на ней. После долгих колебаний я, наконец, поверил свои мучения другу. Упросил его пойти со мной, познакомиться с моим кумиром и высказать свое мнение.