Список

Серый четырехэтажный дом с запущенным палисадником, но без мусора, встречал меня как всегда неприветливо. На весь двор расставили три фонаря: первый горел всегда, второй мигал на пути от ворот до моего подъезда, а в третьем давно выбили лампу. Зимой, когда рано темнеет, становится особенно жутко. Так и кажется, словно по пятам ступает маньяк, который собирается тебя либо прирезать, либо изнасиловать.

Раньше спасали наушники-капли, но потом я отказалась от идеи заглушать окружающий мир. Ровесники постоянно затыкают уши, лишь бы не слышать ничего, кроме музыки и собственных мыслей. И я была такой же, пока не решила взять волю в кулак и перестать портить слух.

Помню, как дико не хотелось подниматься по ступенькам. Всего три этажа, дом без лифта, все друг друга знают. Например, сосед сверху, когда слышит, что входная дверь хлопнула, сразу же врубает перфоратор. От него иногда так раскалывается голова, что хочется вывалить на лысую голову Федора Евгеньевича свежеприготовленную яичницу. Ему нравится сводить меня и бабушку с ума.

Мобильник завибрировал. Пришла смс с оповещением: «Пенсионное зачисление в размере 14.732 рубля». На квартплату уходит две тысячи, еще две я трачу на еду. Десять съедают одежда, лекарства для бабушки и учебники. Семьсот тридцать два рубля я откладываю на черный день, когда есть возможность. За последнее время моим достижением были две с половиной тысячи рублей, накопленные на джинсы, которые теперь вряд ли отстираются до прежнего вида. Жаба душит отдавать вещи в химчистку, когда можно сделать все самостоятельно.

Я зашла в квартиру. Ключ щелкнул в замке, перфоратор соседа тут же заработал; шаркающие шаги приблизились, дряхлая рука отодвинула шторку-перегородку, скрывающую спальню от коридора.

– Ты кто такая?.. – голос бабы Снежи прозвучал обеспокоенно.

Я смотрела в ее светло-зеленые глаза, такие же, как у меня, и видела себя через пятьдесят лет: съежившаяся, с седыми волосами, кучей морщин и плотно сжатыми губами. Когда я была совсем маленькой, то называла ее мамой.

Для меня она была всем: и мамой, и бабушкой, и другом. Пока не обнаружилось, что болезнь прогрессирует. Страшный диагноз – старческий маразм. Врач старался говорить мягко, намеками, но мы с бабой все понимали. Это конец. Пройдет несколько лет, и она полностью забудет меня, пока не произойдет очередная вспышка здравомыслия на несколько минут.

– Это я. Юстиния. Твоя внучка, – ответила я, сбрасывая тяжелый рюкзак с плеч и снимая кеды.

– Кто? У меня нет внучки! Уходи! – она указала трясущимся пальцем на дверь.

– Нет, я не пойду. Мы живем вместе уже шестнадцать лет, ба. Как ты не помнишь?

– Но…но…милиция! – взвизгнула она, подбежала ко мне и слишком резво для старухи вцепилась мне в волосы.

Пока я пыталась отцепить бабушкины пальцы, она порядком повредила мне кожу на голове – в руках бабушки остались черные клочья волос.

– Господи… – в ее глазах проступило сознание и на них навернулись слезы. – Внученька, прости меня!

Баба Снежа кинулась мне на шею, прижалась к груди и разрыдалась, шепча извинения. Я обнимала ее и гладила по спине. Такое у нас теперь почти каждый день в порядке вещей. Я прихожу из школы, теряю несколько волосинок, успокаиваю бабушку и отвожу ее в комнату, а затем кормлю ужином. В конце месяца я оплачивала счета, закупала лекарства для бабушки и пыталась выспаться.

Баба Снежа в последнее время испытывала трудности со сном. С ней нужно сидеть, как с маленьким ребенком, разговаривать и читать сказки. Она слушала мой голос и, успокаиваясь, засыпала. В детстве все было наоборот. Хотелось бы мне вернуться туда, чтобы она вновь была со мной, а не выпадала из реальности.

Труднее всего было оставлять бабушку одну дома – рассчитывать на соседей нельзя, просить чужих взрослых сидеть с ней даже за малые деньги – опасно, ведь сейчас развелось так много мошенников, что они могут заставить Снежу переписать имущество на них. А если она это сделает, то мы останемся без жилья. Конечно, я надеюсь, что мы с Тарасом сможем съехаться, но у него тоже нет своей квартиры. Он вырос в детском доме и по закону ему положена жилплощадь после наступления совершеннолетия, но Тарас объяснил, что эти несчастные двадцать квадратных метров придется ждать долгие годы.

Поэтому, когда я вижу одноклассников с их родителями, то представляю, что было бы, будь и у меня мама с папой. Заболела бы бабушка? Пришлось бы мне мучиться с оплатой счетов и экономить на бичпакетах⁶? Встретились бы мы с Тарасом, будь я примерной девочкой, которая ложится спать в десять, а встает в шесть?

Зависть проходит так же быстро, как появляется. Я пожимаю плечами, думаю, что такова моя судьба, покупаю себе банку пива и иду пить его на качелях. В местном магазине никто не спрашивает, сколько мне лет. Все прекрасно знают, что в августе мне исполнилось шестнадцать. Наверное, срабатывает человеческая жалость: «эй, посмотрите, это же та девчонка, у которой сумасшедшая бабка. Давайте просто продадим ей пивка». А, может, всем просто плевать. Никого не волнует судьба человека, пока он не станет опасен для окружающих или не откинется.

Покормив бабушку, я переставила звук мобильника в виброрежим и установила несколько будильников. Она каждый раз вздрагивает, когда из куска железа с кнопками льется музыка. Чтобы лишний раз ее не напрягать, я заглушаю вибрацию, вкладывая телефон в ящик с ватой.

На уроки уходит от часа до трех, если не задают рефератов. В последнем случае приходится тащиться в библиотеку, в спешке изучать книги, перепечатывать текст или писать от руки несколько листов формата А4. У меня нет компьютера и принтера, поэтому за печать в салонах плачу только в крайних случаях, когда без этого никак не обойтись. К счастью, несколько учителей настолько старые, что с радостью завышают мне оценку, как только видят заполненные вручную листы.

* * *

Тарас написал мне в половину первого ночи. Бабушка уже уснула, поэтому я на цыпочках прокралась в коридор, нацепила первую попавшуюся худи⁷, и выбралась на улицу. Дверь закрывала долго, чтобы ключ щелкал как можно тише.

Накинув капюшон, я вышла из подъезда. Тараса в темноте выдавал только красновато-оранжевый огонек. Он всегда дымит, когда приходит в мой двор. Мне никогда не нравился запах табака при активном курении, но остаточный слой на одежде Тараса доставлял странное удовольствие. Стоило где-то в другом месте вдохнуть похожий аромат, как у меня тут же пробуждались приятные воспоминания о свидании с парнем.

Некоторое время мы вглядывались в лица друг друга, освещаемые то и дело мигающим фонарем. Было странно смотреть на Тараса после сегодняшней просьбы, но я переборола себя и пошла к нему на встречу.

– Вышла, наконец, – сказал он, выдохнув в мою сторону облако дыма.

Я помахала рукой, разгоняя его, и напоминая, что не люблю это.

– Не хочешь извиниться? – спросила я, хмуро глядя на Тараса.

– За что?

– За сегодняшний отказ.

Мне нравилось спекулировать его эмоциями. Зная, что среди своих у него много запретов, я давила на эти больные точки, чтобы усилить эффект. Мне хотелось, чтобы Тарас чувствовал себя виноватым. Но выходило у меня это крайне редко.

– Нет, – он усмехнулся, сжимая зубами фильтр сигареты.

Я увидела его самодовольное лицо в свете фонаря и только сильнее разозлилась. Руки сами сжались в кулаки.

– Смешно, да? – голос прозвучал слишком грозно.

– Подумаешь, джинсы. Я тебе с десяток таких куплю, – ответил Тарас.

Он держался отстраненно, засунув руки в карманы штанов. На нем был официальный костюм, но без пиджака и галстука. Верхние пуговицы расстегнуты так, что оголена ключица. Я поежилась – сентябрьской ночью достаточно холодно, чтобы подхватить простуду или воспаление легких. Тарас не был курчавым, как те дети с огромными завитушками на голове, больше похожие на афроамериканцев восьмидесятых годов; его пряди вились, как пена на морских волнах, а глаза были по-щенячьи карими и порой казались огромными.