Спокойных не будет

— На вопросы отвечу. Ультиматум воспринимаю как атаку, которую положено отбивать.

— Он погорячился немного,— сказал Верещагин, с осуждением покосившись на Аркадия.— Ничего страшного нет.

— А я и не боюсь.— Ручьев обратился к Аркадию: — Итак, выкладывай первый вопрос.

— Вам известно, что на многих стройках страны работают студенческие строительные отряды?

— Слыхал.

— Что работают они совершенно замечательно?

— Ну, я думаю, это не стандарт...

— Нет, не стандарт, но наша норма жизни и деятельности.

— Допустим.

— Вы желаете воспользоваться нашей силой, нашими знаниями, нашим энтузиазмом, в конце концов, на пользу вашего строительства?

— Конечно.

— Тогда с самого начала уделите нам максимум внимания, нет, мы просим не особого внимания, а обыкновенного, разумного...

Мы с Берзером переглянулись с удивлением: что сталось с Растворовым, с человеком темного, стихийного нрава, с бретером? Неужели пробудилось чувство ответственности, или это спортивный азарт, или жажда доказать кому-то, что он способен на нечто иное?..

— Итак, ваш ультиматум...— сказал Ручьев заинтересованно.

Верещагин ровным, скучноватым, хотя и твердым голосом заявил, не поднимая глаз от клочка бумаги, на котором машинально выводил квадратики и кружочки:

— Мы спаяны железной дисциплиной, я подчеркиваю — железной, трудовой. Нам не хотелось бы ее ослаблять. Мы просим вашего распоряжения о следующем: предоставить нам транспорт для перевозки людей на дальние объекты; обеспечить нас стройматериалами, механизмами; на время рабочего дня машины подчинить нам; день у нас начинается в восемь утра точно.

— А сегодня как начали? — живо спросил Ручьев.

— На два часа позже,— резко ответил Аркадий.— И несуразно.

Ручьев, склонив голову, записывал что-то в блокнот красным карандашом, жирно, с сильным нажимом, как бы выражавшим его характер; волосы, медленно сползая, завесили лоб; откинув их, он заключил беседу:

— Условия ваши принимаю. Согласен со всеми требованиями. Договор вступит в силу с завтрашнего дня. Всего доброго, ребята. В случае чего прямо ко мне.

Мы вышли из помещения на крыльцо. На площади стояли легковые машины, автобусы, крытые грузовики. Было жарко и пыльно.

— Ну ты, Растворов, отличился — с места в карьер, никакой дипломатии,— сказал Верещагин, безучастно глядя за реку.

— Дипломатию прибережем для другой ситуации. Тут — дело.

— В общем-то верно,— согласился командир отряда.— С таким, как Ручьев, дело иметь можно... Заглянем на вокзал, Боря, посмотрим, что там у Хазарова...

Верещагин и Берзер направились в другой отряд, а мы на первой же машине, уходившей на котлован, добрались до нашего причала. Сидя на деревянной тряской лавке в кузове, держась за нее руками, Аркадий напряженно думал о чем-то, лицо закаменело, глаза сузились, кончик уса зажат в углу рта. Меня все более поражала та перемена, та непривычная работа, которая в нем происходила, будто шла перестановка каких-то каменных глыб, вызывая напряженность и боль... Вот клокастая борода его шевельнулась — он улыбнулся мне и подмигнул.

— Не узнаешь? — спросил он.

Я покачала головой:

— Нет.

— Я сам себя не узнаю...

Бригада работала в том немножко сумасшедшем ритме, в котором жил Растворов. Он не щадил себя, одержимый, полный взрывной энергии. Обнаженный по пояс, сильный, бородатый, он без устали таскал в двух ведрах раствор. Один раз он подлетел к только что слитому из машины бетону, запустил в него руки по самые локти, захватил раствор в горсти и начал бросать его себе на грудь, на плечи. Потом плюхнулся сам, как в сугроб, перевернулся на живот, утопил в жиже бороду, вскочил, мокрый, чумазый, страшный.

— Что ты делаешь, безумный! — крикнула я, смеясь,— Кожу стянет!

Он громко захохотал, обнажая белые зубы.

— Не стянет! Хочу проверить на себе прочность этого материала! — Он грудью легонько оттеснил меня от раствора.— Поверишь, Женька: ни разу в жизни не сходил в магазин за булкой, ни разу не подмел пол в квартире, ни разу не убрал за собой постель, не почистил себе ботинки. Работу я презирал, я считал ее уделом душ интеллектуально бедных, нищих. Она проходила где-то стороной от меня. О ней я узнавал понаслышке при помощи радио и кино. Не понимал, какое это удовольствие — работать. Честное слово. Не подвернись этой поездки, до сих пор не узнал бы. А сама поездка — тоже дело случая.

— Елена?

— Да. Но, впрочем, нет, не только она. Время пришло, должно быть.

— Значит, дело не случая.

— Значит, так. И когда вспомню, сколько же я потерял в жизни, терял изо дня в день, волосы дыбом встают. Правду говорю, Женя. Оказывается, работа — эта или другая какая, если ее делать, знаешь, радостно, закусив удила,— опьяняет как вино. Это точно... Посмотри на мое тело, притронься. — Он взял мою руку и положил себе на плечо.— Чувствуешь, какие бугры? Каменные! Стальная сила влилась в каждую мышцу, не согнешь!.. К вечеру устаю дьявольски, а утром опять готов горы переставлять с места на место. Что делается со мной, Женька, сам не могу постигнуть!

— Сказать что? — Я с изумлением глядела на него и радовалась, будто со мной происходила эта удивительная перестройка.— Возвращение к человеку, от которого ты далеко-далеко ушел. Возвращение это сопровождается потрясениями и взрывами. От восторга! Да, да...

— Я вернусь к нему, Женька,— сказал Аркадий убежденно — Я понял, что это такое, и это мне нравится. Пойду сполоснусь, смою раствор, а то вправду схватится — рукой-ногой не двинешь...

В это время взгляд его приковал Фер Лыков (Фер — сокращенное от Фердинанд), жирный увалень с круглым, щекастым лицом, с розовыми ресницами вокруг младенчески бездумных глаз, белый и раскормленный, точно хряк. Совковой лопатой Лыков наполнял раствором ведра, которые ему подставляли ребята. Он не замечал, что за ним наблюдает бригадир, и лопата его выделывала какие-то замысловатые зигзаги и круги, ходила вкривь и вкось, ударяясь в стенки ведер и опрокидывая их. Я догадалась, что Фер пьян. Я и раньше замечала за ним эту слабость, он изредка появлялся в институте навеселе.

Аркадий надвигался на него медленно, седой и страшный от высохшего раствора, руки, полусогнутые в локтях, подрагивали, лицо затвердело, и неизвестно было, что он может сделать с этим человеком. Я кинулась навстречу Аркадию и уперлась руками ему в грудь.

— Не надо, прошу тебя, Аркадий, не надо. Остановись! — Он, как и тогда, ночью, на берегу, отшвырнул меня, словно щепку.

Фер Лыков рядом с ведром увидел сперва тяжелые ботинки, затем, выпрямившись, столкнулся с Аркадием лицом к лицу. Фердинанд глупо улыбнулся и, покачнувшись, что-то пробормотал, весело извиняясь. Жирная спина его, поджаренная на солнцепеке, отливала фиолетовым блеском.

— Повернись,— сказал Аркадий глухо.

— А зачем? — Фер все еще улыбался.— Пожалуйста.— Он неловко переставил ноги, покачнувшись.

Аркадий толкнул его в спину.

— Пошел вперед.

— Куда?

— Иди, иди.

— Позволь, куда ты меня тащишь? Я не хочу! И не щиплнсь, мне больно...

— Еще больней будет,— пообещал Растворов.

Я опасалась, что он, дав волю гневу, сотворит что-нибудь с Лыковым, и пошла вместе с пими.

Аркадий отвел Лыкова подальше от площадки, заслонился от взглядов ребят стволами берез.