Спокойных не будет

— Где напился? — спросил оп.

Чтобы не качаться, Фер обнял березу.

— Я не напился. С чего ты взял?

— От тебя за версту несет! Листья пожелтели от твоего ядовитого смрада. .

Лыков запрокинул голову.

— Чего врешь? Листья-то зеленые. Шалишь, брат, не обманешь...

— С кем ты пил?

— Один, клянусь Зевсом-громовержцем! — Он долго выговаривал эту сложную клятву заплетающимся языком.— Один, честное благородное слово! И вообще, один я на этой земле...— Щекастое лицо его приняло плаксивое выражение: он жалел себя.

— Тебе о сухом законе известно что-нибудь?

— Мне ничего не известно, Кадя,— жалобным голосом ответил Фер.— Меня не не спрашивают, когда принимают законы...

— Не смей называть меня Кадей! — вскрикнул

Растворов, почему-то покосившись на меня; он, должно быть, отказывался от этого имени, как от клички, связывавшей его с прошлым.— Иди собирай свое барахло.

— Какое барахло? — На круглом лице замелькали розовые ресницы.— Зачем?

— Улетишь в Москву. Из комсомола исключим. Из института отчислят.

В младенческих глазах Фердинанда обозначился испуг:

— Как в Москву? Я не поеду.

— Поедешь. Ты будешь пьянствовать, разлагать бригаду, а мы станем мириться с этим? Нет! Ты думаешь, я не хочу выпить? Я умею это делать с успехом, ты знаешь.— Аркадий все более распалялся.— Но закон есть закон. Он для всех одинаков. Ты преступил его, предатель. Пошел вон отсюда! Собирайся!..

Фер Лыков, не отделяясь от березы, сполз по стволу вниз, захныкал.

— Не пойду, что хочешь делай со мной, не пойду. И не уеду я отсюда... Мне без института жизни нет, отец живьем съест.— Он схватился за грязные штаны Аркадия.— Не говори никому, Кадя, прошу тебя! Век не забуду...

Растворов сломил гибкую ветку, содрал с нее листья, и я услышала лишь, как она просвистела, рассекая воздух. Он вытянул Лыкова вдоль спины. Сперва у меня захватило дух, точно хлестнули меня. Но когда Фер, тихо взвизгнув, неуклюже подпрыгнул, я не удержалась и прыснула.

— Ты что, драться? — Лыков вытаращил глаза.— Не имеешь права!

— Иди искупайся,— Аркадий теснил его в сторону реки.— Иди, говорят, а то еще раз ожгу.

— Вода холодная, я простужусь.

— Ни черта с тобой не сделается. На тебе жира, как на тюлене.

— Я плавать не умею,— упрашивал Фер, спускаясь с берега.— Утону.

— Не утонешь. По закону физики тебя глубина не примет. Лезь.

Лыков поежился.

— Боюсь...

— Ничего, я тоже полезу. Обмыться надо.

Аркадий толкнул Лыкова в реку, затем прыгнул сам. Я знала, какая опаляюще ледяная вода в Ангаре, и поежилась, глядя на них. Глаза Фера остановились, а рот приоткрылся — крик как бы застыл в груди. Он зацепился за камень, чтобы не унесло течением, Аркадий не выпускал его на берег. Он взял Лыкова за ухо и несколько раз окунул головой в волну.

— Не пей, если не велят, не безобразничай, слушайся старших, если своего ума нет! — приговаривал он.— Вот так тебя, вот так!.. А теперь вылезай, скотина. Беги на площадку и работай за троих!..

Фер выбрался на берег, тело его, обожженное водой и солнцем, горело. С брюк стекала вода. Он направился на причал.

— Надень рубашку, а то сгоришь! — крикнул ему Аркадий. Он тоже вылез, стал растирать ладонями грудь.

— Разве ж так можно, Аркадий?..— начала я. Он оборвал меня, огрызнувшись:

— А как можно? Ты знаешь? Ну вот и я не знаю. Его по правилу отправить надо было немедленно, а я пожалел. Никогда не думал, что в моем сердце есть место для жалости...

— Есть, как и в каждом человеческом сердце,— сказала я. — Только ты туда никогда не заглядывал. А вот заглянул — и удивился...

— Это Берзер подсунул мне бригаду. Воспитывает... А как я могу руководить ею, если собой-то не научился еще руководить... У Фера этого отец — торгаш, торговый работник, знаю я его. Он действительно может сожрать. Без соли...

Мы вернулись на площадку. Аркадий поставил перед Лыковым ведра.

— Наполняй.

Я подошла к Эльвире. Мы разравнивали неровности на полотне.

— Это хорошо, что Аркадий не предал огласке случай с Лыковым,— прошептала Эльвира.— Молодец. Всем понравилось. А то бы пошли трепать парня...

— Так-то оно так. Да поймут ли ребята? — возразила я.— Одному дал поблажку, другому захочется. Один раз сошло, на другой потянет...

— Фердинанд будет шелковым после сегодняшнего случая. А ребята... они же отлично все понимают.

— Посмотрим...

В середине дня на причале неожиданно появилась Катя Проталина. В легком платьице, голубом, с белыми горохами. Пышные волосы прикрыты шелковой косынкой.

В руках держала пакетик, завернутый в газету. Глаза ясные, чистые, как родниковая вода. Катя направилась прямо ко мне:

— Здравствуй! Привозила обед ребятам на перемычку. Дай, думаю, загляну... Пирожков для тебя утаила.— Она развернула пакет.— Берите...— Я взяла один пирожок, откусила.

— Вкусно!

Катя, кажется, не слышала меня. Она упорно и как бы с испугом смотрела мимо нас. Я проследила за ее взглядом.

В конце площадки у слитого раствора рядом с Лыковым находился Аркадий. Склонившись, он взялся за дужки, но тут же отпустил их, будто не в силах был поднять ведра. С непонятной растерянностью смотрел он на Катю. Это длилось несколько секунд. Проталина отдала нам пакет с пирожками и заторопилась уходить. Мы не задерживали ее. Отойдя от площадки на некоторое расстояние, она остановилась и обернулась. Аркадий стоял, не двигаясь, провожал ее взглядом, долгим и благодарным. Катя приходила не ко мне...

В груди у меня рядом с сердцем снова как-то похолодело, точно от недоброго предчувствия.

23

АЛЁША. Работа на перемычке не прекращалась ни днем ни ночью. Мы наращивали ряжи — звено за звеном. Огромные самосвалы, груженные камнем, переваливали через ряжи и шли вниз по течению, сами себе прокладывая дорогу посередине реки — «пионерным» способом: на площадке разворачивались и, пятясь, ссыпали породу в воду. После головных ряжей мы примемся за хвостовые — в конце насыпи.