Спортивное предложение

— Давай тормоз! — заорал кочегар.

— Поздно! Мы уже на повороте! — крикнул в отчаянии машинист.

— Они расшибутся о загородку!

— Нет! Полетят в реку!

Оба не угадали.

Тэфф внезапно на всем скаку уперся всеми четырьмя копытами в сухую, спекшуюся землю и стал намертво, как вкопанный. Скотти выбросило через голову лошади в воздух, он пролетел двадцать футов вниз и с громким всплеском ушел под воду.

Джон Кримэн и Энди Андерсон, высунувшись из кабины, смотрели назад до тех пор, пока не убедились, что Скотти вынырнул. Они еще успели увидеть, как он поплыл к берегу.

Тут они решили, что с них хватит, и написали рапорт начальнику станции, а тот сообщил в полицию. Полицейский сержант Джо Коллинз явился в школу, и Скотти вызвали к директору. После суровой отповеди и строжайшего предупреждения на будущее он получил положенные четыре крепких удара кожаной плеткой по пальцам левой руки и был отпущен с миром.

Мы хорошо знали, как больно бьет старая кожаная плетка и по рукам и по самолюбию. Скотти же наказания будто вовсе не задевали. Вернее, он не подавал виду.

Он вообще был суровый парень, абсолютно чуждый легкомыслия, столь свойственного многим из нас, не любил показывать свои чувства и тем более обсуждать их. Вот и на этот раз он больше переживал коварство Тэффа, чем наказание.

— Хоть убей, не подойдет близко к воде! — возмущался Скотти. — Даже к самой жалкой луже! Зимой, когда вода затопила ферму, он взобрался на кучу навоза, и стащить его оттуда невозможно было никакой силой. Скорее издохнет, чем прыгнет в реку. А так лошадка хоть куда.

И Скотти недоумевающе пожал плечами.

«Под стать хозяину», — подумалось тогда мне.

Если глубже вникнуть в эти гонки с поездом, они раскрывают многое в характере Скотти. Это был как бы акт самоутверждения, вызова городу, протеста против неравенства и несправедливости, против всего, что словно бы предостерегало его: «Это не для тебя».

Не последнюю роль здесь играла и беспросветная нищета, в которой жила его семья.

Родители Скотти походили на него по крайней мере в одном: им никогда не изменяло чувство собственного достоинства и постоянная готовность к отпору. И это затрудняло общение с ними.

Энгус Пири и его жена (ее имени мы так и не узнали) приехали к нам в Сент-Хэлен в начале 20-х годов прямо из какой-то мрачной трущобы в Глазго. Их вывезла (другого слова не подберешь) из Англии в Австралию общественная организация, именовавшаяся «Движение больших и малых соседей». Организация помогала британцам эмигрировать, чтобы фактически сменить английскую нищету на австралийскую. Она отправляла за океан людей, которые не могли сделать этого сами. Но что могла им предложить Австралия? Только фермерство. Поэтому «малые соседи» из трущоб Англии, Шотландии или Уэльса вынуждены были заниматься у нас сельским хозяйством, хотя, может, раньше и мотыги в руках не держали. К тому же селили их на бросовых землях, настолько бесплодных, что на них не прокормиться и кошке.

Так и Энгус Пири с женой осели в пяти милях от нашего города, на низинном участке засоленной земли, полученном от местной организации «Больших соседей». Летом земля превращалась в железо, зимой — в болото. Для человека, ничего не смыслящего в хлебопашестве или огородничестве, не имеющего представления о пыльных бурях, наводнениях, о рогатом скоте и лошадях, фермерствовать здесь было все равно, что для маленького ребенка водить самолет.

Правда, Энгус Пири, тощий, вечно голодный шотландец, все-таки изо всех сил старался «вести свой самолет». Вместе с тонкорукой, светлоглазой грустной маленькой женой они как-то ухитрялись перебиваться, хотя никто не мог понять, как именно.

Все жалели их, но они никогда не искали жалости и особенно не терпели, когда эту жалость выказывали им в лицо. И все же в городе их иначе не называли, как «эти бедняги Пири». А Энгус Пири с годами как бы становился все ниже ростом, все мрачнее, худее и молчаливее. В Сент-Хэлене он показывался все реже, занятый отчаянной борьбой с неподатливой землей, с непогодой, чтобы получить хоть немного молока от четырех коров да люцерны с луга им на корм.

О том, что у них родился Скотти, никто в городе не знал, пока полиция не привлекла Энгуса Пири к ответственности за уклонение от регистрации ребенка в законный двухмесячный срок. От штрафа Энгуса избавил мой отец, городской адвокат и юрисконсульт (в Австралии эти профессии объединяются в одном лице), сославшись на «смягчающие обстоятельства», которых в жизни незадачливого шотландца было более чем достаточно: в страдную пору отлучиться в город для регистрации сына было Энгусу просто немыслимо.

Отец подал сердитую петицию в суд, где описал ежедневный — от зари до зари — трудовой день Энгуса Пири на клочке бесплодного солончака, который навязали ему на шею «Большие соседи». Вдобавок он пригрозил возбудить расследование, кто и как вообще имел наглость дать иммигранту такой бросовый участок.

Судья, сам бывший ходатай по делам и к тому еще агент по продаже недвижимости, решил, что с отцом лучше не ссориться, и прекратил дело, сняв обвинение с Энгуса Пири.

Так состоялось оповещение города о рождении Скотти. Увидели мальчика, правда, лишь когда ему исполнилось четыре года. Однажды в солнечный летний день миссис Пири вместе с супругом и сыном пожаловали в Сент-Хэлен, пройдя пешком все пять миль. Никто не знал, что привело их в город. Мы подумали, что, может, они устроили себе праздник. Сам-то Пири временами наведывался в Сент-Хэлен закупить зерна или продуктов или сдать молоко на маслозавод. Но миссис Пири была у нас редким гостем.

Была суббота, базарный день, и город заполнили грузовики, фургоны и повозки приезжих фермеров. По Главной улице разгуливала местная и сельская молодежь. Магазины не закрывались до девяти часов.

Энгус Пири отправился по каким-то делам, оставив жену с сыном одних. Они прошлись по Главной улице, останавливаясь перед каждой витриной и даже перед окнами ресторана «Алмаз». Потом уселись на скамейке под перечным деревом и стали ждать отца.

Миссис Пири, худенькая, с тонкими руками, сидела молча, ее светлые глаза горожанки упорно глядели куда-то вверх, словно она вспоминала о сумрачной улице большого города, всегда окутанного туманом с морского залива, дымом и копотью.

Другое дело Скотти. Этот был весь — любопытство. Он не очень походил на своего худого черноглазого отца да и на мать тоже — у нее лицо было бледное, веснушчатое, простодушное и какое-то отрешенное.

Скотти взял, наверно, понемногу от обоих, но тем он и отличался от каждого из них. У него были живые, пытливые, настороженные голубые глаза, смешной рыжеватый хохолок и ярко-розовые уши; он молча, пристально рассматривал каждого прохожего, словно стараясь решить: свой или чужой?

Моя мать видела их в тот день.

«Никогда не встречала такого проворного и ловкого малыша, — говорила она. — Видел бы ты, как он пролезал под скамейкой!»

По словам матери, это был коренастый загорелый мальчуган с крепкими ножками и в черных вельветовых штанишках. Они были, верно, сшиты из старого платья, пожертвованного миссис Пири кем-нибудь из соседей. Я помню, что в школу он пришел в тех же штанах, надставленных и залатанных. Но попробовал бы кто-нибудь посмеяться над ними. Ему бы не поздоровилось.

«Скотти очень заботился о своей маме, — рассказывала мать. — А она, видно, нуждается в заботе. Он бы никому не позволил даже сесть с ней рядом. На его упрямой рожице так и было написано: «Не тронь!»