Спроси у Ясеня

— Пожар не начался, слава Богу.

— А-а-а…

На меня вдруг накатило. Очень серьезно. Бывало и раньше. После Афгана это у многих бывает. Глюки. Но так как в тот раз, случилось впервые. Видела я все вокруг довольно четко, но это была четкость утреннего сна за какие-нибудь секунды до пробуждения. Глаза не открываешь, не хочется, а звуки реального мира настойчиво входят в твой сон и вытесняют его, выдавливают. Рома разговаривал со мной, но был уже где-то далеко, голос его звучал все тише, все отрывочнее, а вот нарастающий гул тяжелого бомбардировщика был здесь, рядом, почти над головой, и эхо близких разрывов осатанело металось между скал, а еще был крик человека, долго-долго падающего с уступа горы в пропасть.

Наверно, что-то не совсем обычное отразилось у меня на лице, потому что Роман взял меня под руку и быстро повел наверх. Я понимала, куда он ведет меня, но это была глупость, я знала, что все равно не успею увидеть взорванную квартиру. Да и кому это нужно — смотреть такой неприятный сон? Бомбардировщик впечатался в скалу, звук немыслимой силы ударил по ушам, на какую-то секунду сделалось абсолютно тихо, и в этой жуткой тишине я успела открыть глаза и увидеть не только черно-оранжевые клубы и потоки каменного крошева, но и человека, который как раз долетел до дна ущелья и лег там кучкой грязного тряпья на острых обломках… Все.

Потом был Ясень. Напряженный, нервный, готовый взорваться в любую минуту.

— Милицию можете сразу отпустить. Расследованием будет заниматься наш соответствующий отдел. Если я решу, что надо заниматься.

— Не получится, Сергей Николаевич, они уже протокол составили.

— Да? Ну, тогда пусть ко мне зайдет начальник. Пусть лично ко мне зайдет. Только не сейчас, а минут через двадцать. И еще, Леша, телефон принеси, пожалуйста, с кухни, здесь же ни черта не работает. После этого все, кроме Татьяны, временно свободны.

Мы закрылись в непострадавшей… ну, скажем так, почти не пострадавшей комнате, и Ясень быстро набрал номер по памяти.

— Кислый! — почти зарычал он. — Кто там хватает трубку?! Позовите Кислого. Это Малин. Кислый, ты что творишь, сволочь?!

— Это не я. Это Щеголь.

Я встала совсем близко и могда теперь слышать все ответы с той стороны.

— Какой, блядь, Щеголь?! — орал Сергей. — Это твой человек?

— Да, но он, конечно, брус шпановый и всегда чумовой был, любил бузу затереть. Второй раз, сученок, с папой не посоветовался. Мы тут еще кумекали над твоей ксивой, а он, падла, решил замастырить по-своему, «апельсин» тебе в очко залепил. Но мы же беспредела не потерпим, ты же нас знаешь, Малин. Так что, извини, конечно, но Щеголь потянул локш. Его закрыли уже, ну, то есть башку проломили.

— Да ты что! Куда так торопитесь?

— Закон, Малин. Закон уважать надо. В общем, отдыхает он в той же брике на Сретенке, во дворе за церковкой, между Печатниковым и бульваром. Понял, где, да? Расскажи мусорам, они его мигом срисуют. Все, Малин, дело не крути, ради Бога не крути — большая буза может начаться. Ты понял? А с меня причитается.

Я слушала это все, совершенно ошалев от неожиданности. Последний месяц мы с Сергеем занимались слишком разными делами, я знала, конечно, что у него там какие-то шуры-муры с ворами в законе, но от подробностей этих разработок была далека.

— Кто это? — выдохнула я наконец.

— Кислый? Вор в законе, уважаемый человек, очень крупный авторитет в Москве, мы с ним прекрасно друг друга понимаем. Но вот случаются накладки.

— Накладки? Ни хера себе! А при следующей неувязочке наш дом просто накроют ракетным ударом?

— Перестань. Он же знал, что меня нет в квартире. Это обычное бандитское запугивание.

— А то, что я стою в пробке на Варшавке, твой Щеголь тоже знал?! Я же должна была приехать на сорок минут раньше.

Ясень помолчал, вытер пот со лба, потом не слишком уверенно проговорил:

— Да нет, он бы убедился сначала, что в квартире пусто.

— Кто?! Этот шизнугый? Шпана брусовая?

— Брус шпановый, — автоматически поправил Ясень означает «молодой, подающий надежды вор»… То есть ты опять хочешь мне сказать, что ты заговоренная? Думаешь опять повезло?

— Да вовсе я так не думаю! — начала было я, но вдруг почувствовала, что совершенно не хочу рассказывать ему о чем я думаю на самом деле. Потому что на самом деле я знала: и Щеголь, и Кислый были исполнителями. Заказчиком опять выступал Седой. Вон как он быстро убрал этого гранатобросателя. Кто теперь что расскажет? От «уважаемого человека» двух слов в простоте не дождешься, будет своей феней и воровским законом голову морочить, к тому же он, вероятно, и не в курсе, кто управлял сегодня этим подающим надежды, даже наверняка Кислый не в курсе. А ведь все так прозрачно! Из-за переговоров с блатным миром «лимонками» средь бела дня не кидаются, а вот то, что я именно сегодня кое-что новенькое узнала и поняла о Седом, — это намного важнее всех кислых и сладких. По этому поводу можно и совсем квартиру спалить. Так что, рыжая, говори спасибо, ты сегодня дешево отделалась.

Ну а убивать меня он, конечно, не собирался. Убивать ему не интересно — это ж как дважды два. Вот Седой-то прекрасно знал, где я, в какой пробке стою и куда еду. Седой — это же не авторитет какой-нибудь, это же Седой…

Но ничего подобного Сергей от меня не услышал.

— Кончилось мое везение! — крикнула я. — Хватит об этом! Мне все, все надоело!

И я заплакала, упав ему на грудь. Натурально заплакала. От безнадежности. От страха. От одиночества.

Если вам в квартиру никогда не бросали гранату «Ф-1» называемую в народе «лимонкой», а на фене, стало быть, «апельсином», очень трудно себе представить, как выглядит комната после взрыва. Некоторым, наверно, кажется необычайно интересным описать такое зрелище, но только не мне. Осталось ли что-нибудь неповрежденным? ну разумеется, кое-что осталось. Одно могу сказать наверняка: развлечения нам хватило надолго. Раскапывание ценных вещей и бумаг, ремонт, выбор обоев, покупка мебели, люстры, всей техники… да! — замена окон, естественно, включая рамы…

Вот в такой суете и закончилась весна девяносто второго.

Странная получилась весна. В эту пору все расцветать должно, просыпаться, тянуться к свету. А во мне как раз тогда все, что еще оставалось живого и теплого, свернулось в клубочек, сжалось, забилось глубоко-глубоко и умерло.

Трудно сказать, что подействовало сильнее: собственные выводы, сделанные под дождем в той безумной пробке, или разорвавшаяся граната-предупреждение, но я прекратила погоню за зловещей тенью Седого. Испугалась? Да нет, я как бы перестала понимать, зачем это нужно. Цель исчезла. Уже во второй раз и, мне казалось, в последний. Конечно, я ошибалась. Но вместе с целью странным образом исчез интерес к работе, к политике, к литературе, к живописи, к друзьям, вообще к людям. Наконец я с грустью обнаружила, что исчезла и любовь к Сергею. Жить вместе с ним стало привычкой — вот и все. А зачем, ради чего? Опять непонятно.

Сергей работал как проклятый, лично мотался по тюрьмам и зонам — в общем, совершенно задвинулся на своих ворах в законе.

— Погоди, воры еще будут сидеть у нас в правительстве, как минимум, в парламенте, — говорил он, бывало, с непонятной интонацией: то ли восторгаясь этим, то ли приходя в ужас.

А мне и про воров, и про парламент было как-то совсем неинтересно.

— Может, вы с Дедушкой меня уволите? — спросила я однажды.

— Дурочка, из Причастных не увольняют, — ласково обьяснил Сергей.

— А что же делают?

— За предательство — в тюрьму пожизненно. А все остальное — прощают.

— Это Дедушка так придумал? Красиво.

Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила «их» а не «нас» — вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто в очередной раз поговорили. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания.