Спроси у Ясеня

— Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, — сказал Нанда. — Тебе осталось совсем чуть-чуть. Но — помнишь? — поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика.

— Пусть убивает. Мне все равно.

— Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может, ты слишком давно не видела смерти вблизи.

— Что это значит? — оторопела я.

— Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься, — это война.

— Что?!

— Это не совет. Просто приглашение подумать.

И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула экзотики, неожиданно для самой себя заинтересовавшись хоть чем-то, а заканчивая путешествие в Бомбее, который тогда еще не был Мумбаем, посетила оружейный магазин. И там, конечно, лежал мой любимый «таурус-44 магнум». И странный, очень странный продавец-индус предложил мне купить к нему две коробочки патронов: одну с обычными, а другую с серебряными пулями.

— С какими? — удивилась я, на всякий случай переспрашивая и требуя показать упаковку.

— Я вижу, мэм, вам пригодятся серебряные пули, — убежденно повторил он.

Может, этот индус был просто чудак, может, сумашедший, а может… Я бродила по улицам Бомбея словно в бреду. А в Москве оказалось жарче, чем в Индии, и намного противнее.

Потом была Грузия.

Ясень не хотел, чтобы я туда ехала.

— Нам больше нечего делать в Грузии, — объяснял он. — В Грузии все кончилось январем, когда советские танки взяли Дом правительства в Тбилиси. Гамсахурдиа теперь живой труп, а страшная война, которая идет по всей стране, больше уже никому не нужна. Разумеется, кроме тех, кто зарабатывает на ней деньги. Ты хочешь там заработать?

— Перестань, — сказала я. — Просто Звиад — один из наших. Почему мы не помогли ему в январе?

— Он мог бы быть одним из наших, — поправил Ясень. — Но у него все равно ничего бы не получилось. Понимаешь, есть замечательные люди, которым просто противопоказано быть публичными политиками, тем более такого высокого ранга.

— Например, Сергей Малин, — съязвила я.

— Да, например, Сергей Малин. И даже Фернандо Базотти. Ты думаешь, Дедушке слабо купить президентское кресло в какой-нибудь Аргентине? Но он трезво оценивает свои возможности и точно знает, для чего живет на этом свете. И я бы очень хотел, чтобы ты тоже знала это. Мы — служба контроля. Мы, а не Звиад Гамсахурдиа. И мы здесь должны работать, просто работать. Это сложнее всего. А на подвиги пусть другие идут.

— Слушай, ты мне чего, мораль, что ли, читаешь?! — Я вдруг так обозлилась, будто передо мной был не Ясень, а какой-нибудь полковник Генштаба Челобитников. — Я уже не девочка всякую херню выслушивать. «Великий гуманист» Базотти знает, зачем он живет на этом свете очень хорошо. А я не знаю и знать не хочу. Я давно перестaлa понимать, что мы здесь делаем. А ты перестал понимать меня. Тебе начхать на мои проблемы и на мою боль. Раньше ты не был таким. А когда упал самолет, ты плакал по дяде Семену и тете Лиде. На нашу девочку тебе было наплевать. Не перебивай, я знаю. Я больше не люблю твоего Базотти и твою злоебучую службу контроля. Я не знаю зачем она нужна. Гамсахурдиа вон разогнал у себя КГБ, а ты со своим целуешься. Ну и целуйтесь здесь, а я хочу быть сегодня со Звиадом!

— Татьяна, ты с ума сошла!

Чудно! Он никогда не звал меня Татьяной.

— Это вы все с ума посходили, древовидные, — возразила я, чуть успокаиваясь, но тут же вновь накручивая себя. — То ты целуешься с генералами ГБ и ловишь воров в законе, то целуешься с ворами и ловишь генералов. Я уже ничего не понимаю, а там мне по крайней мере будет ясно, в кого стрелять. Я еду прямо завтра.

— Не пущу, — сказал он жестко.

— Не смеши. Это прозвучало бы сильно четыре года назад. А сегодня я стала тебе не нужна. Рекомендую вместо себя тоже вполне рыженькую Наташку — секретаршу Шишкина. По-моему, она в твоем вкусе. И потом Шишкин пробовал, а он известный специалист.

Ясень шумно вдохнул, выдохнул и наконец процедил сквозь зубы:

— А ты-то с кем там будешь трахаться? Им же не до того будет. Война все-таки.

Ну, вот уже и Сергей начал говорить мне гадости. Я-то ладно, мне-то не привыкать. А он всегда сдерживался. Правда, сейчас он явно ревновал меня, и это было приятно.

— Там, в Грузии, — начала я, уже предвкушая победу в этой словесной дуэли, — я от души натрахаюсь с гранатометом, а убивая боевиков «Мхедриони», буду всякий раз испытывать оргазм.

— Уходи, — сказал Ясень после этого.

И я ушла, правда, еще спросила через плечо:

— Я не совершаю предательства?

— Нет, — буркнул он.

Мы впервые расставались с ним вот так. Впервые.

И был страшный год. И страшные люди, которые рвались к власти. И вообще весь мир был страшен, особенно когда он сужался до одного города, до одной деревушки, до одного дома или танка. Рассказывать про Зугдиди или про Сухуми? Рассказывать про Батуми или про Грозный? Не знаю, ни про что я теперь рассказывать не хочу, теперь, когда все-все позади и быльем поросло, словно уже и не три года прошло, а целых тридцать.

Я ведь не смогла остановиться. И из Грузии поехала снова в Карабах, а потом в Горный Бадахшан. И вот там я просто окунулась в прошлое. Собственно, я так и не сумела поверить, что это Таджикистан, то есть территория еще совсем недавно нашей страны. Это был натуральный Афган: те же горы, те же «духи», на тех же языках говорят, из того же оружия долбят, и те же русские мальчики необстрелянные под пулями. И зачем, спрашивается, нужно было девять лет лить кровь, бомбить и рвать на части дикую страну, наконец, выводить оттуда войска? Зачем? Этого не знал никто. Даже Ясень, по-моему, не знал.

Мы снова начали встречаться. Обычно я приезжала в Москву, но один раз он добрался ко мне в Пяндж — очевидно, захотел вспомнить студенческую юность. В девяносто третьем Пяндж не накрывали ежедневными артобстрелами и можно было спокойно погулять по горам.

Так вот теперь и он, и я любили, казалось, еще сильнее чем в том медовом сентябре. Мы любили друг друга как-то совсем по-новому. К волшебному ощущению причастности добавилось ни с чем не сравнимое чувство фронтового братства и острый привкус греховной страсти.

Изменившие друг другу, изменившие себе, забывшие заповедь «не убий», разуверившиеся в Дедушке и не нашедшие Бога, потерявшие все святое в жизни, мы были грешниками из грешников, но мы не разучились любить друг друга, а значит, еще умели любить людей.

Московская заваруха девяносто третьего прошла мимо меня. Я-то воевала всерьез, а они там делили очередной кусок государственного пирога. Уже позднее я узнала, что помимо дележки пирога в те страшные дни в Москве пытались поставить на карту кое-что посерьезнее денег, а именно — судьбу страны и, стало быть, всего мира. Спасла как всегда, почти случайность, которая, если верить Горбовскому, была, конечно же, не случайностью, а четко продуманным шагом службы ИКС.