Спроси зарю
Шрифт:
— Если руководитель болван, газета ему авторитета не создаст, — зло сказал Санька. Сказал и подумал: «Вот тут-то я, кажется, подзагнул».
Но редактор его уже не слушал.
— Наша газета — орган горсовета, а вы косвенно критикуете его решение. И все из-за чего — из-за какой-то колокольни. Кому она нужна, эта колокольня?
— Но ведь ее строил Растрелли, ведь это…
— Ну что «ведь это»?.. — передразнил редактор.
— Это вандализм! И мне непонятно, как вы можете защищать разрушителей.
Санька вскочил и вцепился к дерматиновую спинку кресла.
Редактор зло уставился на него.
— А не кажется ли вам, Антонов, что вы, мягко говоря, проявляете
Глаза у редактора были злые. Санька вдруг успокоился. «Огурцу ничего теперь не докажешь», — подумал он. Журналисты между собой звали редактора Огурцом, хотя суховатая внешность шефа никак не гармонировала с прозвищем. Санька снова сел и взглянул в открытое окно. Там светило солнце, дробясь и играя в маслянистой воде Фонтанки. Тренировались на шлюпках курсанты. Неслись звонкие крики рулевого: «Р… р… аз, р… р… аз…»
Напротив редакции, на крыше строгого серого здания банка, загорали две девушки. От крыши, разогретой солнцем, струился теплый воздух, и казалось, что тела девушек колышутся.
Саньке вдруг нестерпимо захотелось на воздух, к этим загорелым девушкам, к курсантам.
А редактор все говорил и говорил, но его слова не доходили теперь до Санькиного сознания. Они словно обтекали его.
— Борис Григорьевич! — вдруг прервал редактора на полуслове Санька. — Вы меня ни в чем не убедили. Ни в чем. Нельзя защищать вандалов. И в обкоме надо было так сказать. Что же теперь выходит? Круши, Гаврила?!
— Вы нахал, Антонов! — Редактор даже привстал.
— Извините, Борис Григорьевич, я сегодня «свежая голова». Мне надо идти отдохнуть перед дежурством, — сказал Санька, вставая. — А флюгером быть нельзя! — Он громко хлопнул дверью.
«Ну что ж, на этот раз, кажется, все», — шагая по улице, думал Санька. «Все, все», — крутилось в голове маленькое словечко. Он шел и никак не мог сосредоточиться и осмыслить длинный и неприятный разговор с редактором. Он даже и не пытался этого делать. Он только механически повторял на разные лады словечко «все» и чувствовал, как оно заполняет и заполняет его существо. Подсознательно Санька старался отдалить момент, когда надо будет сказать самому себе: «А что же дальше? Что надо сделать, чтобы и самому не быть флюгером?»
Вокруг непрерывным потоком двигалась нарядная летняя толпа. Санька натыкался на людей, его толкали, один раз перед ним остановились две девушки и о чем-то спросили. Санька не ответил, и девушки, переглянувшись, засмеялись.
Из оцепенения Саньку вывел резкий, пронзительный свисток. Милиционер спешил навстречу какой-то девице, выскочившей чуть ли не из-под колес вагона. Трамвай остановился, вожатая, открыв дверь, что-то зло кричала… «Четверка», — отметил Санька и, повинуясь какому-то толчку, быстро и ловко вскочил на подножку.
Он любил иногда сесть в трамвай или троллейбус и ехать куда-нибудь на край города, туда, где нескончаемо тянутся заборы, свалки, железнодорожные насыпи с пыльными желтыми цветами, деревянные дома.
Все тише становилось в вагоне, проплывали мимо бульварчики, фабрики, узкие улицы становились пустынными.
Кольцо «четверки» было на Голодае. Проскрежетав, трамвай стал. Старичок кондуктор развернул на коленях белую салфетку, достал из сумки бутерброды. Санька
огляделся и пошел по мягкой пыльной тропинке к заливу, прямо на большое пылающее солнце. Было неестественно тихо после городской суматохи. В небе пел шальной жаворонок. Словно оплавленный солнцем, струился залив, дыша той особенной морской свежестью, от которой раздуваются ноздри и быстрее колотится сердце.Тропинка медленно раскручивалась между редкими кустами, маленькими сараями, рыбацкими, густо просмоленными лодками.
Санька успокоился. Он шел и старался думать только о море, о солнце, о чайках, о том, что видел сейчас.
Вдруг впереди, у самой воды, он заметил людей. Их было трое — темноволосая девушка в красном купальнике и два парня. Один из парней, ярко-рыжий детина, рванул у девушки с руки часы… Она отпрянула и, видно, хотела бежать, но второй подставил ей ногу, и девушка упала. Тогда чернявый пинком заставил ее подняться и рванул маленький красный лифчик. Раздался треск, лифчик оказался в руке у чернявого. Девушка прикрыла ладошками груди. Рыжий с размаху ударил ее по ногам, и девушка, судорожно взмахнув руками, снова упала в песок.
— Эй! — крикнул Санька и удивился своему голосу, резко прозвучавшему над гладью залива. — Эй! — крикнул он громче и рванулся к парням.
Чернявый оглянулся лениво, словно нехотя, и, глядя на Саньку, небрежно опустил сорванные часики в нагрудный карман клетчатой рубахи. Он молчал. И в этом молчании Санька почувствовал угрозу.
— Отпустите! — крикнул он неестественно громко.
И тут увидел, что рыжий начинает заламывать девушке руки. Санька кинулся на него, опрокинул, налетев с разбегу, но рыжий вскочил, как деревянный болванчик — Санька даже не успел опомниться, — все так же молча взял его за плечи и с силой толкнул…
Толчок был резким, и Санька подумал, что сейчас упадет, но вдруг почувствовал спиной какой-то холодок и ощутил входящую тонкой струйкой боль…
Рыжий смотрел на Саньку внимательно, словно хотел понять, очень ли ему больно. Санька увидел безразличные глаза и много-много мелких морщинок около крошечного старческого рта и услышал первое произнесенное парнем слово.
— Сука!
Санькино тело покрылось холодной испариной. Нет, не от боли — он ее почти не чувствовал, а от страха, что теперь уже ничего не поправишь…
Он заваливался, заваливался и, падая, сквозь белую пелену увидел, как побежали те двое, побежали и растворились в наплывшем тумане…
Выздоравливал Санька медленно. После больницы через день приезжала к нему молодая суматошная врачиха.
— Ну как, Алексан Алексаныч? — говорила она всегда с порога. — Выздоравливаете?
Она шумно садилась, переворачивала вверх дном содержимое своего чемоданчика — искала стетоскоп, а потом доставала его из большого кармана халата.
Санька постоянно удивлялся тому, сколько всего понапихано в ее чемоданчике. Там были капроновые чулки, конфеты, старые конверты, пачки с вафлями. Почему-то маленькая плюшевая обезьянка. И все это вперемешку с таблетками, ампулами, какими-то пробирочками.
Врачиха заставляла Саньку приседать, дышать глубже и не дышать совсем, говорила улыбаясь:
— Ну, вот и хорошо!
Чего было во всем этом хорошего, Санька не понимал, но приходы врачихи вносили какое-то оживление. Он молча выслушивал ее наставления, а однажды решился прочитать врачихе двустишие из попавшейся ему на глаза книжечки греческих эпиграмм: «Мне ни клистира не ставил Фидон, не притронулся даже; только в бреду я о нем вспомнил — и умер тотчас».