Спустя вечность

Портрет Синдинга, к сожалению, не удался, и я не знаю, где он теперь находится.

— По-моему, я совсем не похож, и к тому же он сделал мне лицо кирпичного цвета, — сказал тогда отец.

Однако сам художник был, по-видимому, доволен результатом своей работы, что бывает весьма опасно, если не высказывается противоположного мнения. «Я деградирую, сказал Торвальдсен, когда ему стали нравиться собственные работы…» Эту цитату я нашел много лет спустя, записанную на обрывке бумаги, в Хижине Писателя. Разумеется, это не имело отношения к Синдингу, думаю, отца не настолько интересовало его искусство, позируя ему, он просто хотел оказать художнику услугу.

Синдинг был человек обходительный и добродушный, и ему явно нравилось в Нёрхолме. Мы, дети, помнившие фантастические рисунки и карикатуры Улафа Гулбранссона, попросили Синдинга нарисовать что-нибудь для нас. Помню, что он слегка смутился, очевидно, его никогда о таком не просили, однако нарисовал для нас петуха и лицо девочки, как он сказал, его дочери. Весьма скромный дар для наших забав, решили мы. Но зато он был страстным пропагандистом бокса, он помнил поединки, на которых присутствовал и, может быть, даже принимал участие. Синдинг, без сомнения, был первым, кто вдохновил меня и заложил основу моей будущей короткой боксерской карьеры. Она, между прочим, помогла мне обрести соответствующий статус и уважение и несколько раз спасла в щекотливых ситуациях: благодаря этому мне ни разу не пришлось прибегнуть к тому, чему я научился.

Лет через десять после того, как Синдинг писал портрет Гамсуна, я еще раз виделся с ним. У него тогда была выставка у Блумквиста ^{11} , куда я зашел вместе со своим другом и учителем художником Турстейном Турстейнсоном ^{12} . Мы поспели как раз вовремя, чтобы услышать речь Синдинга, которую он прочитал по бумажке. Он гневно обличал коррупцию среди художников Осло, которые противостоят ему, говорил о прессе, критиках, обо всех. Я и теперь слышу глухой смешок Турстейнсона перед нашим уходом. Не злобный, скорее даже огорченный. И я, готовясь к своему будущему поприщу, испытал даже симпатию к этому одинокому боксеру, который на свой лад был не хуже многих своих коллег, умевших более искусно ловчить и приспосабливаться.

Выше я упомянул Улафа Гулбранссона. И сразу вспомнил светлые летние дни, когда он вместе с женой Дагни посетил нас.

В Германии, где Улаф жил последние двадцать лет и работал при сатирическом политическом журнале «Симплициссимус», в начале двадцатых годов царила жесточайшая инфляция. Улаф искал прибежища на родине и стал художником в газете «Тиденс тегн» ^{13} .

В Нёрхолме он сразу принялся за работу. Я не знаю другого такого художника, который бы с большей радостью принимался за любимое дело, чем Улаф. Вот и теперь он был весел и доволен. Он нарисовал красным мелом несколько замечательных портретов моего отца и карикатуры жирным литографским карандашом, которые невероятно развеселили его жертву.

Мама попросила Улафа нарисовать моих сестер, Эллинор и Сесилию. И получила два замечательных детских портрета. Для нас, детей, он был настоящим волшебником, одарившим нас изумительно забавными рисунками, сопровождая свое волшебство веселыми раскатами смеха.

Улаф был невысокий, но очень сильный и зубами мог бы разгрызать кости. Толстым он не был, думаю, он немного гордился своей силой и охотно демонстрировал ее: лежа на спине, он заставлял моего брата и сестер прыгать у него на груди и на животе, а сам в это время заливался смехом. Голова у него была всегда гладко выбрита, и когда мы купались в Нёрхолмскилене, он, неподвижно лежа в воде, напоминал мне добродушного тюленя. Его круглое, доброе монгольское лицо выражало бесконечное блаженство.

Дагни была его прямой противоположностью — намного моложе, изящная, стройная, как тростинка, с густыми белокурыми волосами и светлыми, как у всех Бьёрнсонов, ресницами. Она была дочерью Эйнара, сына Бьёрнстьерне Бьёрнсона.

В Нёрхолме их все любили и искренно были огорчены их отъездом. Но после того лета Улаф и отец много лет переписывались друг с другом, даже в тяжелые дни последней войны и после нее. В 1934 году я был его учеником в Академии искусств в Мюнхене, вскоре после того, как год проучился у Турстейнсона. Должен сказать, что в последующее десятилетие Улаф был мне настоящим другом, да и я ему, наверное, тоже.

3

Позволю себе перелистнуть страницу назад и вернуться к самым первым годам нашей жизни в Нёрхолме. Многое унесло время, однако я нахожу кое-что из того, что окружало меня в детстве. Это не только обстановка, большая гостиная, кухня, столовая, «зала» и другие комнаты с их мебелью, статуэтками и картинами. Бродя тем летом по своим заросшим тропинкам, ясталкивался с метками и следами далеких лет. Я знал, чего я ищу. На белом косяке двери большой гостиной я нашел две горизонтальные карандашные линии, они были проведены так аккуратно, что их трудно было заметить — одна чуть выше другой — и я с удовлетворением отметил, что косяк не красили с тех пор, как отец провел на нем эти линии. Заботливо наблюдая, как мы с Арилдом растем, он измерил нас обоих, когда нам исполнилось по семь лет. Забавно, что его так интересовал наш рост. В молодости он считался высоким мужчиной и считал свой рост одним из немногих своих достоинств. Судя по отметкам на косяке, мы обещали вырасти выше его. Так и случилось.

Наверху, на втором этаже, где находилась большая детская и где первые годы стояла также мамина кровать, теперь все, конечно, изменилось. После того как мои племянники, дети Брит и Арилда, выросли, кровати оттуда убрали. Но большой стол посередине комнаты все еще тут. За ним мы готовили уроки, рисовали. Мы все были одержимы рисованием. За этим столом, под свисавшей с потолка лампой, расцветала наша безудержная фантазия, — даже я сумел сотворить обнадеживающие доказательства своего будущего таланта, столь необходимые для каждого художника.

Наше искусство чаще всего воплощалось на бумаге, которой нас снабжал отец. Он был бережлив во всех мелочах. Какой смысл покупать бумагу для рисования в лавке Гюндерсена в Гримстаде, когда почта доставляет ее нам бесплатно!

Много лет назад я уже писал об этом и кое-что повторю снова, потому что в нашем мире большая часть написанного, справедливо или нет, но забывается. И вообще, мне даже приятно освежить в памяти те недолгие годы, когда отецбыл главной особой, о которой говорилось в этих письмах, разумеется, я имею в виду не те письма, которые доставляли ему неприятности.

Рано или поздно наступал день, когда писем скапливалось столько, что безукоризненный порядок на отцовском рабочем столе грозил обернуться беспорядком, тогда он делил эту кипу на четыре части и торжественно вручал каждому его долю. Таким образом мы тоже получали почту. И с нетерпением набрасывались на нее, внимательно изучая каждое письмо, между прочим, в них было много занятного. Во-первых, конверты, они были такие разные! — и очень большие и очень маленькие, толстые, жесткие, блестящие или совсем тонкие с подкладкой из цветной или пестрой бумаги, которая заманчиво шуршала. На некоторых конвертах были монограммы или красивые печати и марки, похожие на занятные картинки. Но самым важным было, конечно, содержимое, оно тоже было разное, здесь были листки, исписанные рукой, или текст был напечатан на машинке, счастливчик находил иногда в своем конверте фотографию, засохший цветок, вырезку из газеты или что-нибудь еще не менее чудное. Мы раскладывали эту «почту» на полу, менялись конвертами по счету или не глядя, нетерпеливо извлекали содержимое, предвкушая сюрпризы.

Когда первое любопытство бывало удовлетворено и игра теряла свою остроту, мы доставали цветные карандаши и начинали рисовать на чистой стороне бумаги. Тут уже нельзя было оставлять чистого места, отец требовал, чтобы мы бережно использовали свою «почту», рисунки появлялись всюду, куда мог проникнуть карандаш, если же мы этому не следовали, это называлось «транжирством». Когда и эта возможность бывала исчерпана и конверты с бумагой были сплошь покрыты рисунками, черточками и завитушками, оставленными усердной детской рукой, игра заканчивалась. Мы собирали большую часть своих рисунков и отправляли их в печку или в мусорное ведро.