Спустя вечность
Шрифт:
Разумеется, Сандемусе развернул перед нами фантастические картины, и вместе с тем это было правдивое изображение лица войны, он хорошо сознавал, что нас ждет. Но кому нравится быть обманутым? Потом он услышал — ты все это выдумал!
Однако самое непостижимое мы узнали в тот день до мельчайших подробностей, когда в эфире до нас донесся голос Квислинга. Не помню комментариев, помню только лица. Мы онемели и не сводили друг с друга глаз.
Человека на многое не хватает — и вдруг в один прекрасный день оказывается, что уже поздно. Сколько раз мне по разным причинам хотелось выразить свое удивление и восхищение такими художниками и
Моего друга нет больше в живых. От Гитты, жены Торкиля, я получил письмо, в котором она писала: «Больше всех своих книг он любил книгу о Гамсуне». Это немало значит при таком богатом литературном наследстве.
Однажды поздней осенью 1942 года меня неожиданно посетили несколько человек из полиции Юнаса Ли, которые хотели узнать, где находится человек по имени Макс Тау. Мысленно я послал их к черту, но вежливо ответил, что не имею об этом никакого понятия.
— Разве нельзя предположить, что он скрывается у вас?
— Предположить можно, — ответил я, — но его здесь нет. Проверьте, если хотите.
Они не стали проверять. И, по-моему, я видел на губах одного из них улыбку, когда они уходили.
Но было совершенно ясно, что кто-то меня предал, потому что, насколько мне было известно, других друзей Макса по поводу его бегства не допрашивали.
Вскоре положение обострилось. В своем почтовом ящике я нашел предписание явиться для разговора в кабинет господина Бёма, на Виктория Террасе. Я забыл его эсэсовский титул, хотя уже писал о нем в связи с Фелисом, его начальником.
У каждого человека есть своя аура, запах или что-то еще, что воздействует на чувства стоящего перед ним человека. Аура господина Бёма была наихудшего сорта, я заметил это еще до того, как успел разглядеть его внешность: длинное безбородое желтоватое лицо, длинный нос, коротко остриженные темные волосы. Он был молодой, немного за тридцать. Во время нашего разговора он встал только один раз, так что я не успел разглядеть, ходит ли он на протезе или у него какой-то другой недостаток. И мне показалось странным, что такой молодой человек не на фронте. Однако он сидел здесь, в Осло, и несмотря на свой эсэсовский чин, был в обычном гражданском костюме.
На меня смотрели близко посаженные глаза. Если в виде исключения делать сравнения, которых я вообще не люблю, он был похож на злобную карикатуру на еврея из журнала «Der Scht"urmer» [55] . Меня насторожила эта совсем неарийская внешность, хотя за спиной у него стояли архивные папки с наклейками «Juden» [56] и «Schvedenflucht» [57] . А ведь он должен был быть арийцем первого сорта, поскольку занимался такими вопросами.
55
«Штурмовик» (нем.).
56
«Еврей» (нем.).
57
«Бегство
в Швецию» (нем.).Он начал разговор не так, как обычно начинали норвежские полицейские. Пожав мне руку, он повернулся к своим полкам и достал какую-то папку.
— Меня удивляет, — сказал он, — что вы общаетесь с евреями, у меня имеются сведения, что у вас есть друг по имени Макс Тау?
— Был, — сказал я. — Думаю, что сейчас он в Швеции.
Бём пристально посмотрел на меня, впрочем он все время не спускал с меня глаз. Один глаз у него был расположен ближе к носу, чем другой.
— Нам об этом ничего неизвестно. Не могли бы вы помочь нам?
Все ему было прекрасно известно. Я не могу теперь, спустя столько лет, дословно передать наш разговор, но смысл его и отдельные фразы я помню. Отрицать свою дружбу с Максом Тау было бы глупо, о ней все знали, но я повторил, что решительно не знаю, где он сейчас находится.
— У нас есть сведения, что вы помогли ему покинуть Норвегию!
Потом я долго думал об этом, как и о многом другом, случившемся в то время: этот человек всеми силами пытался доставить мне неприятности, потому что, по-видимому, отправил в Освенцим на одного человека меньше, чем ему было предписано!
Не знаю даже, кто хуже: такая верная своему долгу сволочь или предатель, который, возможно, имеет личные мотивы. Я спросил, откуда у него такие сведения, совершенно возмутительные, потому что это ложь. Как-то я должен был его успокоить. Он ответил:
— Это наше дело, думаю, мы к этому еще вернемся.
Чтобы покончить с этим, я взглянул на часы и солгал еще раз: у меня назначена встреча с его начальником Фелисом и я, к сожалению, должен прервать этот допрос. Мои слова произвели впечатление. Больше я о Бёме никогда не слышал.
Так уж было угодно судьбе, чтобы у меня состоялось несколько встреч на «Террасе» во время войны и три встречи — после. Сейчас я как последнее действие драмы, которую мне хочется поскорее забыть, расскажу немного о четырех встречах и начну с той, что состоялась во время войны.
На Рождество 1944 года Гитлер, как известно, начал свое последнее отчаянное наступление на Западе. Его элитные эсэсовские части прорвались через Арденны и дорога на Антверпен была, по-видимому, открыта. Но тут его остановили.
Несколько дней в Пресс-клубе царил оптимизм. Потом он уже за всю зиму больше не возвращался. Новогодняя речь Гитлера не могла обмануть даже самых глупых. Третий рейх подошел к крайней черте, все ждали весны.
И вдруг поползли слухи. Немцы запустили новые истребители, которые в небывалых количествах сбивают американские и британские бомбардировщики! Новое тайное оружие! Газеты делали осторожные намеки.
Кое-что было правдой. Немцы действительно построили несколько турбовинтовых истребителей, первых в мире. Но что толку, у них не было даже горючего для этих самолетов.
Как одному из наиболее трезвых членов Пресс-клуба, если можно так выразиться, мне было интересно узнать, что думают хорошо информированные немцы насчет большого числа сбитых вражеских самолетов. И единственный из всех, с кем я мог поговорить на эту тему, был Фелис, который после последнего дня рождения отца держался очень открыто. Его комментарий был краток и безапелляционен: что касается сбитых нами самолетов, это обычная газетная «утка», можете так и сказать своим друзьям в Пресс-клубе.