Спустя вечность

Мы поговорили с ним о ходе войны. Я напрямую спросил, верит ли он в чудо и в победу немцев. Он отрицательно покачал головой, единственная надежда — это политическое решение, войну Германия проиграла. Он ничего не сказал о собственном положении и попрощался со мной так же корректно, улыбаясь, как всегда. Через несколько месяцев он застрелился, но тогда война в Европе уже окончилась.

39

Хотя я отчасти понимал, что поражение Германии принесет мне и моей семье, я все равно вздохнул с облегчением, когда наступил мир. У меня нет оснований скрывать, что это облегчение вскоре сменилось противоположным чувством. О карающих мерах властей по отношению к моему отцу и суровых последствиях, которые коснулись нас всех, независимо от нашей вины, я расскажу позже. А пока я сосредоточусь на собственной особе и начну со своего относительно короткого пребывания в тюрьме Илебу в 1945 году. Благодаря моему адвокату Кнуту Тведту, мое заключение было разделено на два срока, что являлось благосклонной уступкой мне — как отцу семейства.

После войны было издано много книг о концентрационном лагере Грини и о тех, кто там сидел. Менее известно, но не менее важно, что после войны выходили также книги и о тюрьме Илебу — правда фамилии и названия были изменены. Тысячи людей прошли через эту тюрьму за послевоенные месяцы и годы. Я ничего не собираюсь к этому добавлять, у меня был маленький срок, и эта книга совсем не о том. Я сокращу свои наблюдения, они будут, подобно кадрам из фильмов о времени, очень далеком от сегодняшнего дня.

Мне повезло. Близкие друзья с воли, которые теперь появлялись в Илебу, как на конвейере, разузнали, что в тюрьме лучше всего служить в пожарной охране. Считалось, что в тюрьме могут возникнуть небольшие пожары и необходимо время от времени проводить учения, то есть делать там было особенно нечего.

Я пробыл в Илебу пять месяцев, и лично у меня особых трудностей не возникало. Я не считал трудностями то, что сердитые «бутерброды» сначала реагировали на мою известную фамилию, посылая меня каждое утро на охрану ворот, где мне приходилось стоять несколько часов, уткнувшись носом в стену. Или же поручали чистить уборные охранников.

В конце концов мне показалось несправедливым, что такое внимание оказывалось только мне среди всех, кого недолюбливали шведские полицейские. И потому однажды я потребовал встречи с начальником тюрьмы, Ховиндом, который, принимая во внимание обстоятельства, оказался вполне приличным человеком. Он сказал, что учился в Стабекке в гимназии вместе с моим братом, который воевал на Восточном фронте, я воздержался от комментариев. Ховинд счел мое требование о прекращении особых наказаний резонным, и все окончилось благополучно. Больше меня на охрану ворот не посылали. Я по опыту знаю, что легче всего договориться с человеком лично, а не по телефону или через письма.

И тем не менее в тюрьме происходили и возмутительные случаи, в том числе и со мной. Я расскажу об одном из них. Как-то поздним вечером меня и еще одного заключенного увели из барака в проходную у ворот. Потом туда пришли еще несколько заключенных, всего нас собралось человек восемь или десять. После переклички нас выстроили шеренгой и под конвоем повели через ворота в густой лес. Было страшновато, нам не сказали, куда нас ведут. Вальтер, идущий впереди, повернул ко мне бледное лицо:

— Нас расстреляют! — сказал он.

— Глупости! — возразил я. — Никто нас не расстреляет!

— Молчать! — крикнул один из конвоиров.

Вальтер был человек нервный, склонный все драматизировать. Я не сомневаюсь, что он испугался, считая, что конец близок.

В лесу между высокими елями вокруг разрытой глубокой могилы стояли полицейские и фотокорреспонденты. К нам подошел полицейский в желтой фуражке и в форме, он вежливо представился полицейским уполномоченным Нурдтёмме и сказал, что нас привели сюда, чтобы выкопать несколько трупов, скорее всего это русские военнопленные, которых расстреляли немцы.

Внизу в яме лежали большие камни, под ними — слой земли. Нам было приказано достать из могилы камни, но там мог поместиться только один человек.

Какой-то заключённый тут же сделал шаг вперед. Его привели из камеры для особо опасных преступников, и я заметил, что охранник не отступал от него ни на шаг. Это был сильный молодой парень, широкоплечий и приземистый. Он спрыгнул в могилу, и тяжелые круглые камни мигом оказались наверху. Потом ему дали лопату, и он откопал, насколько нам было видно, несколько покойников, одетых, с повязками на глазах.

Больше уже никто ничего копать не стал. Думаю, трупы должны были увезти на полицейской машине или в машине «скорой помощи», а потом идентифицировать и похоронить в освященной земле. Мы отправились обратно. На этот раз тот парень шел передо мной, грузный, широкоплечий и немного сутулый.

На другой день при ярком солнце на плацу для переклички были выставлены трупы в гробах. Их было два, повязки с глаз были сняты. Нам, как и накануне, не без умысла, было предъявлено свидетельство зверства немцев, кроме того, вокруг гробов был выставлен караул. Нас держали там долго, сладковатый трупный запах распространился по всему плацу. С нами стоял и тот особо опасный преступник. Я знаю его имя, он оказался палачом из Кристиансанна и пытал людей. Вскоре ему был вынесен смертный приговор, и он был тоже расстрелян.

Насколько помню, за то время, что я был в Илебу, у нас случился только один пожар, и он был быстро потушен. Но мы продолжали тренироваться, это была наша работа, мы раскатывали шланг и и бегали по кругу за маленькой пожарной машиной. Сама по себе работа в пожарной охране была не тяжелой, но угнетала психологически. У нас было много времени и возможностей обсуждать слухи, дела отдельных заключенных, мы читали газеты, которые нам проносил кто-нибудь из защитников. Кое у кого дела были серьезные, и они падали духом, когда кому-то со схожим случаем выносили приговор, а вначале сроки давались очень большие. Не хочу называть никого из тех девятнадцати человек, которые жили со мной в одном бараке, хотя многие из них сегодня, наверное, не имели бы ничего против этого. Как я понимаю, среди нас не было бесчестных откровенных предателей. Лишь несколько моих друзей с довоенных и военных времен. Сейчас их уже нет в живых. Но были там и очень молодые люди, надеюсь, они еще живы и, может быть, прочтут эти строки.

Приятным разнообразием барачной жизни было назначение в так называемую «внешнюю команду» — для работ за пределами лагеря. Такие работы любили все: там обычно лучше кормили, и заключенные имели возможность встретить людей с воли, может быть, даже родственников, если полицейские милостиво разрешали позвонить по телефону. К сожалению, я только один раз попал на такие работы. Нас на грузовике отвезли в усадьбу Кьёрбу недалеко от Саннвики на огромное поле, засаженное морковью, которую следовало прополоть и прорядить. Этому я научился еще в детстве в Нёрхолме, а здесь к тому же во время жары две добрые женщины напоили нас кислым молоком.

Кормили в Илебу плохо, об этом можно сказать, не боясь обвинения в придирчивости. Порции были маленькие, калорийность пищи — низкая, все исхудали, и лица у нас стали «интересные». Однажды ночью всех в бараке прохватил понос, несмотря на то, что нам были сделаны прививки против тифа и паратифа. Большой бачок переполнился, но выходить ночью было строго запрещено. И все-таки я вышел вместе с другими, мы направились к уборной, и нас окликнул дежуривший «бутерброд».

— Нам надо выйти! — крикнул я ему. — Или мы все обосремся! — Тут требовались народные выражения, чтобы тебя поняли.