Спустя вечность

Альберт прекрасно понимал, что делает, поддерживая отношения с судьями немецкого военного трибунала, которые порою были ответственными за самое суровое наказание — расстрел и пытки заложников. Я уже говорил о том, что он имел возможность быть услышанным, когда надо было спасать жизнь соотечественников.

Когда-то в тридцатые годы он был членом НС, но в 1936 году его исключили из рядов партии за несогласие с Квислингом почти по всем пунктам программы. На этом Jul-Feier я не видел, чтобы они хоть раз взглянули друг на друга, но мне было интересно наблюдать за ними по мере того, как сборище постепенно оживлялось, гости брались за руки и, по немецкому обычаю, раскачивались в такт песне: Trink, trink, Br"uderlein trink [50] … Трезвенник Квислинг сидел с кислой миной рука об руку с Тербовеном, раскачиваясь под песню в ритме вальса, которая вряд ли ему нравилась. Можно сказать, что эта сцена символизировала суть официального «Kameradschaft» [51] между Тербовеном и Квислингом. На самом деле их чувства и стиль работы противоречили друг другу. Квислингу многое не нравилось на этом вечере, но самое плохое его ждало еще впереди.

50

Пейте, пейте, братцы, пейте… (нем.).

51

Товарищество (нем.).

Я спросил у Альберта:

— Ты разговаривал когда-нибудь с Квислингом после того, как порвал с ним и с партией?

Он отрицательно покачал головой. Квислинг не из тех, к кому можно подступиться.

В 1940 году, когда Квислинг «пришел к власти», я спросил одного немецкого журналиста, который тоже был знаком с Альбертом Визенером, не думает ли он, что у Альберта будут трудности теперь, когда его враг добился власти? Да, сказал журналист, он был весьма огорчен и припомнил судьбу своего соотечественника Грегора Штрассера, который вышел из партии и был убит по приказу Гитлера. Журналист переоценил возможности Квислинга в этом отношении и неправильно понял его характер. Квислинг был не из тех.Позже Визенер в своей книге «Seierherrens justiz» [52] , «Драйер Ферлаг» 1964 год, дал Квислингу характеристику, которая мне представляется верной.

52

«Правосудие победителей» (нем.).

За знакомство с Фелисом, ставшее постепенно довольно близким, я должен благодарить Гюнтера Фалька.

Мой старый друг и учитель Турстейн Турстейнсон был арестован на улице перед Театральным кафе. Тони Эрегди прибежал ко мне и сказал, что два эсэсовца потащили возмущенного старого забияку на Виктория Террассе [53] .

Я позвонил Гюнтеру Фальку, который в тот же день отправился со мной к Фелису. Оказалось, что теперь этими относительно безобидными делами занимался уже не он, поэтому он позвонил Фемеру и таким образом я в один день познакомился с двумя людьми, имена которых внушали ужас…

53

То есть в гестапо.

Какое у меня сложилось о них впечатление? Они оба встретили меня любезными улыбками и, должен сказать, что Фемер, по крайней мере внешне, произвел на меня благоприятное впечатление: атлетическая фигура, мужественное лицо с правильными чертами, хороший норвежский язык. Все это описано и прокомментировано другими авторами во многих книгах, как и список его преступлений, но он, как бы там ни было, легендарная личность времен норвежской оккупации. Когда ему выносили смертный приговор, возникли споры, однако утверждают, что все-таки приговор был вынесен единогласно.

Сам я, правда, видел Фермера и говорил с ним только один раз. Он достал какую-то бумагу и сказал, что художник Турстейн Турстейнсон уже освобожден. Мы не принимаем всерьез речи подвыпившего художника, решившего высказать о нас свое мнение.

Мы с ним мирно поговорили и решили забыть этот инцидент. В тот раз Фемер показал себя с лучшей стороны. Слава Богу, что я не встречался с ним при других обстоятельствах. А вот с Фелисом я после того иногда встречался уже до последнего дня войны.

Гюнтер Фальк был своего рода миниатюрным изданием Фемера — красивый, дружелюбный, вежливый. У него была любовница норвежка, и я надеюсь, что с ней не произошло ничего страшного.

Позже, уже после войны, когда я ездил с докладами по Германии и Австрии, я встретил трех человек, которых знал во времена оккупации Норвегии. О Мюллере я уже писал, фамилия другого была Нуценбергер, из низших чинов СС, скользкий субъект, от которого я быстро отвязался. И еще — Гюнтер Фальк.

К сожалению, с Фальком я успел только поздороваться. Я попросил его подождать, пока я закончу разговор с журналистами, мне очень хотелось поговорить с ним. Но когда я освободился, он уже исчез — из скромности или от страха, не знаю. Гюнтера Фалька не судили ни в Норвегии, ни в Германии. Это он помогал мне в мелких делах в трудные времена, прятал жалобы людей с пылким воображением, если было нежелательно, чтобы они всплыли в «Гюлдендале», а также доносы о саботаже. Дальше некоего комиссара уголовной полиции Эссера это не шло.

Фальк как-то с глазу на глаз рассказал мне немного о Фелисе, с которым сам же свел меня и которого, по-видимому, хорошо знал, хотя они работали в разных отделах, чему Фальк был, несомненно, рад. Я узнал, что когда молодой Хайнрих Фелис выбирал себе профессию, он сделал неправильный выбор. Ведь начал он с изучения теологии, и только после этого пошел работать в полицию и в гестапо.

— Можешь поверить, ему это было не по душе! — произнес Фальк, словно наивное заклинание. В этих словах звучали безысходность и сострадание и к исполнителю и к жертвам. Товарищество — странная вещь, во времена, когда милосердия не существует, оно часто оказывается прочнее и менее уязвимым, чем любовь. Когда-то они оба были преданные национал-социалисты, и у них сохранилось чувство братства, верности команде, в которой они играли. Принадлежности к обществу посвященных, в котором в те времена не было места сомнению. Лояльность Гюнтера к старшему товарищу и попытка найти смягчающие вину обстоятельства, даже там, где их найти было трудно, выражались хотя бы лозунгом СС — Meine Ehre heisst Treue.

Верность, да, но не дьявольской же системе! Гюнтеру Фальку была не чужда человечность. В конце войны я дал ему два письма, датированные задним числом, написанные на бланке «Гюлдендала». В них я благодарил его за помощь, которую он оказывал мне вопреки инструкциям. Он обрадовался. Но использовал ли он когда-нибудь эти письма для своей защиты, я не знаю, скорее всего, они ему не понадобились.

Мои встречи с Фелисом были совсем иными, в них не было той доверительности, которая отличала мою связь с Гюнтером Фальком, несмотря на то, что Фелис, благодаря своим возможностям, делал для нас очень много.

Он был высокий, худой, белокурый, лицо красное, и у него на манер немецких военных были выстрижены виски. Круглая голова венчала фигуру — довольно плоский череп, казалось, был единственным его минусом, ибо у нордического идеала череп должен быть вытянутым.

Первое, что мы замечаем в человеке при встрече, — это его глаза, взгляд. У Фелиса глаза были светло-голубые, проницательные и красные от недостатка сна. Таково было мое первое впечатление, и в дальнейшем оно не изменилось. Глаза у него действительно были воспалены, очков он не носил, и, наверное, зря.

Гюнтер Фальк говорил мне, что Фелис женат или просто живет с одной норвежкой, и у них есть ребенок. Сам Фелис об этом ни разу даже не заикнулся. Эти люди, безусловно, были очень одиноки в своей деятельности, их дела сеяли страх даже в рядах соотечественников в рейхскомиссариате. Внешне все они были разные. Лично я не видел в Фелисе ничего наводящего ужас, он всегда улыбался и, если мог, старался помочь. Чего нельзя было сказать о типе, занимавшем кабинет напротив на том же этаже. Имя того типа было Бём, и о своей неприятной встрече с ним я расскажу чуть позже.

Так получилось, что я, и не я один, только после конца войны узнали в полном объеме про все злодейства, которые приписывались Фелису, Фемеру и их подчиненным. Я с трудом поверил этим слухам и даже откровенным заверениям, когда речь заходила, к примеру, о пытках. Даже постоянные слушатели Лондонского радио, насколько я помню, не были подробно извещены об этом. Или я просто отстранялся от всего? Не знаю. Но это, разумеется, ни в какой мере не облегчало положения арестованных. Я обращался к Фелису в тех случаях, когда считал, что это может привести к положительному результату и человека, за которого я прошу, помилуют. Был своего рода связующим звеном между отцом с одной стороны и родственниками и адвокатами осужденных — с другой.