Спящие от печали (сборник)

На отшибе от строгой цепи великих курганов, в стороне, возвышался один, едва приметный. Мария ушла к нему, чтобы смотреть на что-нибудь не общими глазами и чувствовать всё только самой, не сообщаясь ни с кем. Она не сильно удивилась его неровности. Глубокая впадина на скате заросла бледной полынью, пустившей побеги сквозь старые узловатые и давно иссохшие стебли.

– Грабили… – объяснила себе Мария. И оглянулась: тишина вокруг была такой глубокой, будто на слово кто-то безликий и всемогущий наложил многовековой запрет. И тишину эту странным образом не нарушали – не могли нарушить – собравшиеся вокруг Учёного ребята-однокурсники. Старик сидел на холме, аккуратно вытянув ноги, толковал о чём-то над картой и насторожённо всматривался в неё сам, склонив голову к плечу.

Прошлым вечером, перед ночёвкой в пути, к их костру подошли из темноты, со стороны аула, трое немолодых казахов. Они плохо говорили по-русски, однако их все поняли: в меловом карьере из Белой горы выходят золотые бляхи. Редко, правда. Но двадцать три года тому назад работал там один бульдозерист, так тот сам говорил и показывал всем – сильно похоже на золото. Но заклятое, должно быть, как всё могильное. Потому что вскоре, как раз на второе мая, сильно захотелось этому бульдозеристу нырнуть в речку. Он не выплыл. А вытащили его со дна – баграми. Люди знали про высокий камень, торчащий под водой, и он знал, а вот однако же на него и наткнулся. Такое на бульдозериста после той бляхи нашло помраченье.

А хороший, сильный был парень. В войну рождённый неизвестно кем. «Родом из детдома», – говорил и руку жал каждому незнакомцу. И это значит, подмосковный детдом был его елимай. Да, его род – такой, что состоял из безродных… Весёлый сирота, выучившийся в городе, даже не успел жениться, чтобы было кому оплакивать и жалеть его как следует на этом свете. Вот так-то…

Здесь, возле курганов, на всех находит помраченье. И лучше бы не работать никому в том карьере, да когда нужен бывает мел в хозяйстве, партийный баскарма посылает тех, кто всех моложе и глупее. Только самых, что ни на есть, глупых и посылает; потому что умные – отказываются… Случается, что и сходит кое-кому с рук эта работа – если только не показалась на глаза копателю золотая безделушка. Бывает, что и сходит. Но до поры до времени, конечно…

Жалко, что нет среди приезжих умельцев по электричеству. Пэтэушник из детдома умел чинить проклятый движок – норовистый попался механизм, совсем как дурная лошадь. К тому же состарился сильно движок с той поры; заводится – но не тянет от дряхлости и старческой лени. Чихает, перхает по-овечьи, стучит дробно, как стучит пробегающее стадо сайгаков своими копытами, и глохнет потом насовсем. А совхозный моторист переехал в город. И вот которую неделю аул сидит без света… Нет, на Белую гору люди постарше не ходят. И лучше бы там никому не работать…

Что ж, дело, конечно, хозяйское… Вот так же и человек безродного рода не послушал здешних людей. Надел фуражку козырьком назад – и своротил, смеясь и насвистывая, бешеной своей машиной угол Белой горы. И получилось, что безродным родился – безродным ушёл на тот свет, как и не было его на земле никогда…

Учившимся людям смешно бывает такое слушать, конечно. Но здешние старики всё равно считают: не зря закапывают мёртвое подальше от всего живого, поглубже, чтобы оно не вырывалось наружу… А если тронуть его, оно, того и гляди, утянет живое к себе, в смерть. Потому что иногда мёртвое становится сильнее живого. А становится оно сильнее живого, когда сильно понравится живое – мёртвому. Да. То живое, которое понравилось мёртвому, мёртвое не оставит ходить по земле, а заберёт себе. Любой мертвец норовит захватить себе с этого света подушку – так предостерегают молодых почтенные белобородые старцы, скупые на слова.

Зачем? Зачем таким молодым, здоровым людям откапывать прошлое? Прошлое – это умершее. Прошлое – смерть. Изучать прошлое, копаться в прошлом – значит сообщаться со смертью всё время. Умер миг, скончался день, погас год, догорел век – туда уже нет хода живому… К чему открывать смерть, которая уснула под землёй и успокоилась там навсегда? Пусть себе дремлет. Пусть никто из вас не понравится ей. Пусть больше никому не выйдет из Белой горы золотая бляха, на которой выбита лупоглазая птица с голой тощей головой. Да – лупоглазая лысая птица!

И лучше чинить самые дряхлые и дурные движки, чем отбирать у мертвецов ушедшее с ними в землю… А такая работа, – насильно возвращать успокоившееся золото из смерти снова в жизнь и распоряжаться имуществом недвижных покойников, как своим, – жаман. Плохая, значит, работа. Совсем, совсем жаман…

Пожилые казахи покивали в подтверждение всех своих слов и, предупредив приезжих, ушли во тьму – к аулу, который умел освещать безродный пэтэушник. А молодые археологи лишь посмеялись тому, что их принимают здесь, должно быть, за обычных кладоискателей – за алчных мечтателей, падких на ничьё.

Мария прислушалась. Что-то мгновенно изменилось вокруг малого кургана. Лёгкое дуновенье ветра прошло над горой, сорвалось – и помчалось, и вся воздушная синева понеслась, пригибая травы, неведомо куда – и так же неожиданно остановилась. Но само остановившееся движенье явственно звучало, звучало без голоса:

…Есть другие планеты, где ветры певучие тише, Где небо бледнее, травы тоньше и выше, Где прерывисто льются переменные светы…

Мария закрыла глаза и вспомнила мерзкого человека по фамилии Баршин.

В два институтских года Мария научилась красить лицо, совсем как шестеро городских девушек на их курсе. И однажды во время танцев, на вечеринке в общежитии, на виду у всех целовалась с Баршиным.

А Баршин, институтская знаменитость, учился на курс выше. Непонятная, ядовитая ухмылка блуждала обычно на его широком, изжелта-нечистом лице – от сальных анекдотов Баршина корёжило даже отслуживших в армии и поживших ребят. Он умел говорить гадости о девушках-студентках, и охотнее и грязнее, чем о прочих, говорил в институтских коридорах – о ней, о Марии. Она знала об этом. И выходило, что именно потому – целовалась. Во время одного танца. И другого. И третьего. И было странным ощущенье мстительной власти над ним, уже – не насмешливым, лишь криво и кротко улыбающимся. У него дрожали плечи, когда он прижимал Марию к себе. Тонкая блуза на спине становилась мокрой от его рук.

Самые неглупые, видные ребята курса стояли в ряд вдоль стенки, и среди них – Павел. И все они смотрели на Марию. И Баршина. Недоумённо… Слегка брезгливо… Немного оскорблённо… Но, в общем, и равнодушно. Тихо звучала музыка в прибранной комнате общежития. И в полумраке лампы, закутанной в оранжевое полотенце, проплывали их близкие лица. И чередовались на них – недоуменье… брезгливость… равнодушье…

Один только Павел смотрел на неё, как прежде, – как на лекциях, как в перерывах, – долгим, спокойным взглядом. Он смотрел точно так, как прежде.

И он был единственным, о ком спросила Мария на первой же, ещё вводной, лекции.

– Кто это? – сразу спросила она хохотушку-старосту.

– А-а, профессорский сынок. Золотая молодёжь! – беспечно ответила староста, норовившая незаметно надкусить булку. И объяснила потом, дохнув тёплой ванилью: – Историю со мной сдавал… Вообще-то умный. Сильно.

После той вечеринки Мария часто видела в институтской толпе лицо Баршина, недоброе, хмурое, всегда – обращённое к ней; подходить Баршин не решался… Видела низкорослую, нескладную его фигуру. И в повороте шеи, выжидающем и принуждённом, и в том, как безмолвно стоял он, было уже что-то жалкое. И однажды, после стипендии, она рассмеялась, увидев его, вышедшего к ней навстречу из тёмных кустов с бледным полузадушенным тюльпаном в руке. Она оглянулась от дверей общежития и громко спросила про цветок: