Спящие от печали (сборник)

– Он сильно пищал, прежде чем смолкнуть навеки?

Баршин торопливо осмотрел тюльпан – поникший, нераспустившийся, с полураскрытым бледно-жёлтым клювиком, – и ещё туже сдавил цветок под слабым его горлом. Потом смял его – и швырнул в кусты. И цветок криво улетал на двух своих зелёных помятых крыльях из света – в тьму. Он улетал криво и долго. А Баршин уходил прочь, хромая. Должно быть, какой-то ботинок натирал ему ногу…

И ничего не изменилось в её жизни после той вечеринки. Городские уверенные в себе девушки и прежде не жаловали Марию. Лишь едва ощутимая волна бережного вниманья, шедшая раньше от ребят – к ней, шедшая привычно и ровно, незаметно отхлынула, иссякла, как и не было её никогда. Волна истаяла бесследно. В тот самый вечер. Под тихую музыку. Когда все они стояли у стенки. И когда чередовались на их близких лицах – недоумение, брезгливость, равнодушье.

…Есть иные планеты, Где мы были когда-то, Где мы будем потом, Не теперь, а когда, потеряв — Себя потеряв без возврата…

Она не любила мимолётной власти Бальмонта над собой – и легко уклонялась от неё, как и от всякой другой. И потому, наверно, слова звучали без голоса не в ней – а вне, в пространстве. Они набегали, самовольные и непрошенные, как набегают слабые тени быстрых облаков, не смущая всеобщего покоя и пропадая без следа…

Резко засигналила машина, замахал руками старик Учёный и, быстро сгорбившись, впрыгнул в кабину. И заходил, зашумел, засвистал над плоской вершиной синий сухой ветер, овевая курганы и прижимая травы к белой земле…

Партия спустилась в низину, к тёмному редкому кустарнику, где не было такого количества волнисто шелестящих в полыни змей и стремительных ядовитых каракуртов и где скорее можно было добраться до воды, – в тот же день она заколыхалась в наспех вырытом колодце, ещё пахнущем свежей мокрой землёю.

А к вечеру была сооружена неказистая печь из камней и глины. И четырёхугольная канава, замкнувшись, обозначила земляной обеденный «стол», с которого совковыми лопатами счистили траву. И низкий щит из досок и куска толя отгородил от нескромных глаз, поодаль, яму с перекладиной посередине. Под весёлыми взглядами группы никто не решался пройти к перекладине первым. Потому что любой второй поведал бы об увиденном в яме всем остальным. И это служило бы поводом для насмешек над несчастным первым весь летний сезон. Тогда, непонимающе покрутив головой, туда двинулся старик Учёный. Он торжественно провозглашал на ходу:

– Пусть – я. Пусть же и в этот раз обновлю нужник – я!

А студенты смеялись ему вслед, требуя продолженья:

– …Ибо!

И внимательно слушали потом суровое, долгое рассужденье старика, глухо доносящееся из-за толя:

– …ибо кому-то предопределено судьбою быть – пионэром! Во всём! На любом поприще. В том числе, соответственно, и – на бытовом… Ибо всё достойное слагается в мире – из соответствий!.. А из несоответствий – слагается одно лишь уродство, нежизнеспособное в принципе!..

Вернувшись, Учёный смирно сидел за «столом», опустив ноги в канаву, и светло и рассеянно смотрел в небо поверх новых, туго натянутых палаток… Улыбок он не замечал так же, как и смеха, и ему было хорошо в своих минувших тысячелетьях, давно им обжитых и удобных. И никто из живущих не умел помешать ему находиться там подолгу в любое время.

По утрам над кромкой степи, ещё не проснувшейся, ещё дремлющей под холодными густыми тенями, ещё сумрачной и по-ночному тихой, поднимался огненный спрут солнца. Дрожащие, ликующие, сливающиеся в единое сиянье щупальца его разрастались с каждым мигом – и выгорала вокруг фиолетовость утреннего неба. Лишь в самой вышине долго ещё просвечивал воздух запредельной космической синевой, просвечивал едва ли не до полудня.

Но выгорал добела зенит, когда ликующее светило, разрастаясь, достигало середины небесного пути, и тогда всё небо, почти до самого горизонта, становилось одним сплошным текучим огнём. И под этим огнём двигались на Белой горе маленькие фигуры девушек и парней, хозяйничающих на могильнике и явившихся невесть откуда через тысячелетья, в которые мало кто забредал сюда. Они долбили тяжёлыми кирками, вспыхивающими на взмахе, спекшиеся пласты мела и глины, – весёлые, обожжённые солнцем люди.

Светилу открывались тёмные могильные пятна под чисто снятыми курганами, резко выделяющиеся на белой земле горы. Тогда молодой народ суетился пуще, бегал и ползал с разлинованными рейками, делая свои замеры и отчего-то волнуясь. Щёлкал фотоаппарат, жужжала кинокамера, запечатлевая выравниваемую всякий раз и выметаемую дочиста площадку, с каждым новым снятым слоем становящуюся глубже и глубже…

Шестеро городских девушек работали в светлых панамах и в одних только купальных костюмах. И им совсем не стыдно было того, что чужие взгляды касаются их тел – то, что должно было открываться взгляду лишь одного, открывалось взглядам многих.

Мария, повязанная платком, тоже старалась смотреть без смущенья на их полуобнажённые, влажные от пота, шелушащиеся тела – глаза не подчинялись ей и норовили помимо воли задержаться на мелких комьях грунта, отлетающих под тупыми ударами кирки. А на соседних курганах распрямлялись при взмахе и разбивали спёкшуюся почву парни в плавках, и красные их спины овевал синий ветер.

– Грунт одиннадцатой категории! – с гордостью провозглашал Учёный, появляясь то тут, то там в своей трухлявой остроконечной шляпе из редкой соломы. – Это вам – не огородная грядка! Осторожней. Важней всего – керамика, керамика, керамика. Древний битый горшок куда красноречивей золота! Он рассказывает об эпохе точнее металла. Глядим в оба, ибо!..

– В оба, ибо, – послушно соглашались студенты.

И Учёный в обвислом трико убегал трусцой к другому кургану, быстро унося на старой своей голове малое подобье шалаша – в даль.

Когда же расплавившееся за день и растекшееся по краю земли солнце, убывая, оставляло лишь нежное алое свечение гаснущих небес, когда печальный полынный запах сгущался понемногу над медленно остывающей степью, когда дежурные ещё гремели и стучали алюминиевыми мисками у самодельной печи, парни и девушки уходили за низкие холмы. И с наступлением темноты яснее становились шелесты, шорохи, тихий смех и шёпот, словно ни у кого из них не было кровавых мозолей на ладонях и словно плечи их не болели от солнца и работы. И Белая гора светилась под луной, в трёх километрах от объятий, поцелуев, и глядела в близкие звёзды тёмными ямами вскрытых погребений.

Однажды к Марии, сидящей на холме и слушающей издали песни парней, которым не с кем было удаляться в темноту от низкого дымного костра, подошёл Павел. И она вспомнила сразу постыдное: про себя – и Баршина. Спина её тоскливо выпрямилась.

– Пойдём погуляем, Мария, – сказал Павел.

Она подняла глаза. Время шло, а она ещё не верила его словам. Но Павел подошёл к ней в полутьме и легко сказал их, присаживаясь рядом и отбрасывая сломленную с куста ветку.

Он коснулся её запястья – прикосновение было долгим и осторожным: