Спящие пробудятся

Слава о шейхе Бедреддине Махмуде бежала далеко впереди его каравана. В Конье его встретили с еще большим почетом, чем в Халебе. Сняли для него дом неподалеку от медресе, где он когда-то учился вместе с Мюэйедом и Мусой Кади-заде, ныне прославленным астрономом при дворе Улугбека. Он настежь распахнул двери, и к нему потянулся нескончаемый поток посетителей — ремесленников, мулл, ученых, воинов, чтобы присутствовать на собраньях, меджлисах, где не скупились на угощенье и музыку. Послушать беседу шейха с учениками, удостоиться его поучения, сделаться наконец его мюридом.

Смуты и настроения отвратили взоры простых людей от служилого духовенства. У каждого из наследных принцев, у любого из удельных князей, рвавших на части турецкую землю, подобно волкам, терзающим свежину, были свои улемы и свои кадии, от имени всевышнего подтверждавшие права своих повелителей, за что они удостаивались безбедной и сытой жизни. Что такое голод и лишения, на собственном опыте знали не они, а суфийские шейхи, подвижники, проповедники. Среди всеобщей ненависти и одичания не о праве на власть, а о любви друг к другу вещали они. Перед лицом насилия и смерти учили, как сохранить если не жизнь, то, по крайней мере, человеческое достоинство. И подавали тому пример.

Шейхи наставляли: «Ты владеешь только тем, что не может погибнуть при кораблекрушении». И в годину гибели держав и городов их поученье придавало силы. Их цели вели в потусторонний мир, но они обладали ценностями, которые не в силах оказался отнять даже Тимур. Удивительно ли, что сердца отчаявшегося люда тянулись к суфийским шейхам.

Но Бедреддин превосходил всех. За привычными в устах любого суфия призывами ко всеобщей любви в его речах слышалось утверждение равенства всех, независимо от веры, языка, состояния, утверждение святости каждого в его стремлении к совершенству. Виною всех бедствий он выставлял не извечную греховность человеческой природы, а тщеславие и корыстолюбие. Чьи — его слушателям можно было и не называть.

В Конье, бывшей немногим более ста лет назад сельджукской столицей, отменно расположенной, удачно застроенной, изобиловавшей ручьями, стекавшими с ближайших гор, окруженной садами и виноградниками, Бедреддин почувствовал, как у него отлегает на сердце. То был город славных ремесленных цехов — медников, ювелиров, оружейников, торговцев тканями и скотом, медресе и мавзолеев. Здесь бессмертный Мевляна Джеляледдин сложил свой персидский Коран — «Месневи». Здесь жили и сейчас его потомки и последователи. Здесь, в Конье, родился дед Бедреддина, погибший мученической смертью в Румелии, Абдулазиз. Здесь он сам делал первые шаги в науках. Здесь его нынешние умонастроения нашли отзвук. Его оценили по достоинству. И Бедреддин почувствовал свою силу.

Как-то после утренней молитвы Касым из Фейюма доложил: пришли двое, судя по одежкам, ремесленные мастера, просят свидания, судя по выговору — армяне. То были армянские каменщики. Высокие, стройные, в расцвете мужской красоты. Старший, если судить по серебряным блесткам в курчавой смоляной бороде, с поклоном протянул Бедреддину медный поднос редкостной работы. На подносе стояла инкрустированная перламутром наборная деревянная шкатулка. В ней золотое кольцо с топазом, на камне вырезана переломленная стрелка. Бедреддин знал: по верованьям магов, такое кольцо, называемое Аштарат, если его изготовить во второй фазе луны да окурить амброй, развивает дар созерцания.

Мастера, отступив, встали на колени и просили принять сей дар, перешедший к ним от предков, вместе с их любовью и преданностью. Их звали Ашот и Вартан. Их отцом был старый мастер Вардкес, которого Бедреддин четверть века назад спас из разбойничьего плена. Во исполненье родительского завета, молясь за упокой его души, сыновья ежедневно молились и о благополучии Бедреддина Махмуда. За долгие годы имя это слилось в их душе с образом отца. Могли ли они сидеть спокойно в своем Ларенде, или, как теперь называли сей город, Карамане, и не припасть к его стопам, зная, что Бедреддин Махмуд, достославный шейх и Столп Времени, самолично пожаловал в Конью?

Бедреддин не хотел принимать подарка, слишком он был дорог. Но они так просили, что он не смог их обидеть. Поднял братьев с колен. По очереди долго смотрел им в глаза. Что-то с ними творилось под его взглядом.

Отстранившись, молвил:

— Будь по-вашему! Этим кольцом мы дадим весть, что настал час справедливости и для вашего народа!

Бедреддин знал, сколь доблестно бились полтораста лет назад против монголов плечом к плечу с сельджуками армянские воины под началом царевича Вана и полегли до единого. Знал и другое: для их народа кровавая смута, терзавшая ныне турецкую землю, началась задолго до нашествия монголов. В том устроенье земли, что стало ему теперь видеться, и для этого многострадального племени каменотесов и книгочеев нашлось бы достойное место.

Приняли Бедреддина и суфийские шейхи. Прославленный автор «Толкования хадиса о сорокадневном искусе» Хамидеддин Аксараи, известный из-за своих связей с ремесленниками под кличкой Сомунджу-баба, или Отец Хлебопеков, пришел даже из самой Бурсы. И уединился для беседы с Бедреддином на целую неделю.

Подобно многим суфийским наставникам, Аксараи был ревностным приверженцем единства бытия, по-арабски «вахдет-и-вуджуд», то есть придерживался философского монизма. Но до встречи с шейхом Бедреддином не слыхал он, чтобы кто-либо делал из этой посылки столь крайние выводы: справедливость, дескать, неделима, как Истина, неразрывна, как начало и конец, а посему нет одной справедливости на том свете, а другой — на этом. Вот почему шейх Бедреддин намерен был служить Истине через служение людям.

Некогда сам Аксараи подошел к сему порогу, но отшатнулся в страхе перед разверзшейся ему бездной. Теперь на старости лет оставалась слабая надежда, что преступить его сподобится кто-либо из его многочисленных учеников, скажем Хаджи Байрам, коего он произвел в шейхи. Но тот, основав свой орден Байрамие, пошел путями окольными, коим не счесть концов. И вот — неисповедимы дела господни! — пришел из Египта подвижник и объявил, что готов.

Аксараи благословил его на сей тернистый кровавый путь и отбыл обратно в первопрестольную Бурсу, славя во всех городах, особливо среди ремесленных цехов, вновь возжегшийся светоч, имя коему шейх Бедреддин Махмуд.

Все больше горожан собиралось на открытых меджлисах Бедреддина, куда мог прийти каждый желающий. Лучшие музыканты играли здесь на флейте, нее, на домбре, на кобузе, пели песни на стихи великих поэтов. В них говорилось о беспредельной любви, о полном растворении любящего в любимой, о горемычных странниках, бредущих трудным путем по жестокому миру. Подразумевались любовь к Создателю, путь самосовершенствования. Но не посвященный в философские тонкости мог услышать в них лишь любовное томление да жалобы на несправедливость жизни.

На один из таких меджлисов пришел успевший прославить свое имя ашик Шейхоглу Сату. Выходец из шейхского рода, он возрос на подобных собраниях, знал им и цену. Недаром молодым человеком бросил дом, положенье, достаток, сделался бродячим певцом.

Бедреддин в его честь заказал певцам газель Юнуса Эмре «Я такое зерно самокатного жемчуга, что затеряно средь океана», которая запала ему в душу после смерти Ахлати. Она оказалась и любимой газелью Сату. Именно песни Юнуса Эмре пробудили в нем страсть к сложенью стихов, и потому он считал его своим пиром, наставником, коему обязан певческим даром, хоть и не сподобился лицезреть его земными очами — опоздал с рожденьем на сто пятьдесят лет.