Спящие пробудятся

— Мой друг, Кулаксыз Али, храбрейший из храбрых, — представил его Гюндюз. Бёрклюдже поклонился. — А это мой ратный товарищ, вместе под Никополем да под Анкарой дрались. Ныне мюрид самого шейха Бедреддина…

Старый рубака приложил руку к сердцу. Склонил голову.

— Слышал я о твоем шейхе, достойный дервиш.

— А я о твоей ратной славе, доблестный воин. Только не возьму в толк, зачем вам с Гюндюзом земля? Ее любить, лелеять надо, иначе не родит. А вы при сабле. Иль сабля вас кормить перестала?

— Не пойму я что-то, Мустафа, — вмешался Гюндюз. — Ты о земле толкуешь или о красотке, что не досталась тебе тогда в Митровице?

— Погоди зубоскалить, — оборвал его Кулаксыз. — Дервиш дело говорит. Сабля нас в самом деле кормить перестала, потому как из-за Эвреноса-бея и его приятелей, будь они неладны, замешалась держава.

Прислушиваясь к разговору, подошли еще ратники. Мустафа догадывался, куда клонит старый рубака, но хотел, чтоб он высказался до конца.

— Чем тебе, воин, не угодил Эвренос-бей? Не зря ведь носит он звание гази? При султане Мураде и при Баязиде столько богатств взял, столько станов повоевал с беями вместе, столько земель к державе присовокупил.

— Эх, браток. При этих султанах и мы славу ратную познали. Земли, о коих речь ведешь, нашей саблей завоеваны, нашей кровью политы. А богатство наше где? Все то же, конь, чекмень да сабля острая. Верно я говорю?

— Истинно так, Кулаксыз Али, — откликнулись из толпы.

— Думали, если смерть, то за правую веру, — продолжал акынджи. — Умрем, как гази, за наш туркменский порядок. Эвренос со своими беями показал нам порядок. Почище гявурского. Землепашцы у него не вольные общинники, а как псы клейменые, земля беям не за службу дается, не в управленье, а вроде собственной, хочешь дари, хочешь торгуй. И не государю они служить норовят, а чтоб государь им прислуживал.

— Не пожелал прибыть даже на посаженье Мусы Челеби. Стар, мол, да слеп, мол, да немощен. Пришлось силком тащить, — подхватил Гюндюз.

— Другие-то беи ведь сами пришли, возвеличили, — возразил Мустафа.

— А что им оставалось? — со смешком отозвались в толпе. — Мы им еще Тимура не забыли, знаем: где сила, там и беи…

Раздался стук копыт. Все головы повернулись к дороге на Константинополь. Мимо торжища на рысях прошли три сотни татарских всадников. Впереди на вороном коне Коюн Муса, любимец нового султана и его тезка. Коюн, то бишь Баран, — таким прозвищем его наградили за то, что в юности пас скотину. Муса, однако, прозвищем не гнушался. Больше половины войска нового султана составляли гулямы, то есть землепашцы, служившие в очередь, войнуки — те же крестьяне, только болгарские, македонские или сербские, тоже служившие в очередь, да акынджи — недавние скотоводы или их сыновья. Все они держали Коюна Мусу за своего и встречали его на улицах столицы приветственными криками.

Сейчас, однако, толпа молчала. Всадники тоже ехали молча. Сурово глядел их воевода. Смуглое лицо его казалось еще темнее, брови сдвинуты на переносице, в глазах — мрак. Точно битву проиграл. Но, судя по справному виду, битвы у них не было.

— Недобрую весть везут? — спросил Бёрклюдже.

— Какое уж добро! — мрачно откликнулся Кулаксыз. — Ездили деревню вырезать… На константинопольской дороге. В семи фарсахах… Дюпонджюлю называется…

— Что там стряслось?

— Видишь ли, когда мы с государем Мусой к городу подступили, Караджа-бей с Мукбиль-беем, разогнав стражу, вломились в баню, где султан Сулейман девицами да мальчиками безвылазно развлекался… Как был гол да пьян, так и вытащили. Приодели и повезли его в Константинополь. Дескать, их друг император Мануил поможет войском, глядишь, снова на престол посадит… В Дюгюнджюлю лошадей сменить потребовалось. А тамошние туркмены, как узнали беев государевых да беглого султана Сулеймана, так всех на месте и порешили. Не простили им прежних утеснений… Наш государь Муса Челеби, когда донесли ему о смерти брата, разъярился пуще батюшки своего гневливого. Приказал: пусть, мол, Коюн Муса возьмет всадников и чтобы камня на камне не оставил от деревни. Дескать, подлой черни впредь неповадно будет поднимать руку на принца крови, если даже он с престола съехал… Государев тезка, видно, приказанье исполнил в точности. Да только что радости? Своих карать, не чужих…

Вернувшись в обитель, Мустафа слово в слово передал учителю, что слышал.

— Волчонок как ни рядится овцой, а клыки выдают, — сказал шейх.

II

После вечерней молитвы, когда обитель вместе со всем городом погрузилась во тьму и на улицах слышались лишь трещотки ночной стражи, Бедреддин, как обычно, углубился в чтение.

Пламя свечей заколебалось, бросая тень на строки книги. Тихо скрипнула дверь. Бедреддин поднял глаза и увидел молодого красивого воина в зеленом кафтане с саблей у пояса. По миндалевидным глазам, горбинке на переносице и матовой коже лица узнал, верней, догадался — недавно взошедший на престол сын султана Баязида Муса Челеби. Поклонился, хотел было встать. Но молодой государь остановил его.

— Сиди, сиди, мой шейх. Мы потревожили тебя в неурочный час, извини.

Поискал глазами, куда бы сесть, увидел стеганое одеяльце. Подтащил к себе, расположился напротив. Только тут Бедреддин заметил, что новый государь пришел не один. За его спиной стоял вельможа Кёр Мелекшах, в дверном проеме мелькнули янычарские шапки.

Муса Челеби дал знак. Вельможа вышел, увел охрану.

— Давно хотели мы с тобой повидаться, досточтимый шейх, — продолжал Муса Челеби. — С той самой поры, когда еще в плену узнали о твоей беседе с хромым Тимуром. Да все не было случая. — Он умолк, с любопытством глядя на раскрытую книгу. — Прости великодушно. Мы оторвали тебя от слова Истины.

— Вся Истина не в книгах, мой государь, а во вселенной. По крайней мере, так говорится в этой книге. — Он указал глазами на страницы. — Но проникнуть в совершенное можно, если только совершенствуешься сам. Иначе не постичь и малой толики откровения, что явлено в устройстве сущего.

Муса Челеби понимающе мотнул головой, хотя понял далеко не все.

— Ты сказал устройство, мой шейх, а нам вспомнился твой труд «Благости предуказаний». Если мы правильно поняли, ты утверждаешь в нем непреложность единого для всех закона. Теперь, когда Аллах даровал нам победу и престол, настал черед устройства державы. Об этом мы думали все годы после злосчастной битвы при Анкаре, томясь в плену, сражаясь с беспутным братом нашим. За помощью пришли мы к тебе, досточтимый шейх.

— Страшусь бессилия своего, мой государь. Между устройством державы, какое мыслит себе мой государь, и законностью, как мы ее понимаем, разница велика. Мы полагаем беззаконием порядок, при коем раб пребывает рабом раба, и устремляем помыслы к тому, чтобы сделать сие невозможным. Мой государь желает упрочения собственной власти, для чего справедливо полагает желательным облегчить участь своих подданных. Иными словами, мой государь желает починить колесо, которое мы считаем за необходимое сломать…