Среда обитания

– Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?
– начал Озеров. Лицо у него стало бледным. Подполковник предостерегающе поднял руку.

– Выслушайте меня до конца спокойно. Вы купили этот чемодан три дня назад. Из новой партии. "Дипломат" чешского производства, их не было в Ленинграде больше года. Можно проверить.
– Игорь Васильевич потянулся к чемодану.

Озеров беспрекословно отдал его. Корнилов щелкнул замком, поднял крышку и показал на маленькую шелковую полоску, вшитую в подкладку:

– Вот, видите, здесь несколько цифр, по которым торговые эксперты подтвердят мои слова. Вы поторопились восполнить потерю, Георгий Степанович. Покрасовались с чемоданом перед Лебедевым. И даже пришли с ним ко мне. Эта демонстрация вам серьезпо повредила...

Озеров сидел не двигаясь, сцепив руки так сильно, что побелели пальцы.

– От кого вы узнали о гибели Барабанщикова?

– А он разве погиб?
– деревянным голосом спросил Озеров.

Корнилов усмехнулся.

– Вы неосторожно себя ведете, Георгий Степанович. Сказали нашему сотруднику, что хаусмайор всегда возил ваш автомобиль на тэо, и тут же сослались на то, что в субботу едете на станцию техобслуживания сами... Почему же сами? Да потому, что вы уже знали, что Барабанщикова нет в живых.
– Он помолчал, с интересом присматриваясь к Озерову.
– Так кто же сказал вам о его смерти?

Озеров молчал. Теперь его бросило в жар. Очки его чуть запотели, он снял их и стал совсем похож на птицу. Чуть припухшие верхние веки наползли на закатившиеся красноватые глаза. Корнилову вдруг показалось, что Георгию Степановичу стало плохо, но Озеров провел рукой по лицу и пристально посмотрел в глаза подполковнику, словно хотел узнать, а что еще, какой сюрприз поднесет ему этот человек.

– Не хотите отвечать? Подумайте, - спокойно сказал Корнилов.
– У вас, Георгий Степанович, есть два пути: первый - все рассказать начистоту. Этот путь самый короткий. И самый легкий для вас и для следствия. Второй путь от всего отказываться. Ждать, пока вас не припрут к стенке уликами...

Озеров молчал...

25

Бесконечные, тягучие беседы с клиентами хаусмайора Барабанщикова, когда одни из них, начиная испытывать запоздалый стыд за столь сомнительное общение с ординарным жуликом, выкладывали о нем все, что знали, другие, щадя свое самолюбие, ограничивались односложными ответами на вопросы о практических выгодах, полученных от этого общения, наконец-то стали приносить свои плоды. Так бывает у исследователя, который долгие дни и недели следит за показаниями приборов, разносит их по графам рабочего журнала, строит графики, и однажды картина поиска предстает перед ним во всей своей прекрасной обнаженности. События ускоряют свой бег, застывшее, казалось, еще недавно время словно срывается с цепи. Так произошло и с делом хаусмайора. Все сходилось на долговязой фигуре Георгия Степановича Озерова. Требовалось только собрать улики, удовлетворившие бы следователя, судей, которым в будущем предстояло решать судьбу Озерова, а самого Георгия Степановича заставившие бы поднять руки. Или, если он не склонен к подобному проявлению эмоций, молча опустить голову. Но сделать это так же непросто, как и отыскать преступника.

В НТО Главного управления провели по просьбе Корнилова тщательную почерковедческую экспертизу странички из записной книжки. Сравнили почерк, которым была сделана непонятная для сотрудников запись, с почерком Озерова и убитого Рожкина. Оказалось, что запись сделана Рожкиным.

Заместитель директора института, в котором работал Озеров, согласился принять Корнилова немедленно.

– Третья, комната на втором этаже, - сказала вахтерша.

"А Озеров работает в шестой, - вспомнил подполковник.
– И тоже на втором этаже".

Он поднялся по лестнице, ступени которой за долгие годы были истоптаны тысячами посетителей, и прошелся по коридору. Комната заместителя директора находилась рядом с лестницей. Игорь Васильевич прошел мимо, разглядывая номера на дверях, остановился у той, на которой красовалась маленькая бронзовая табличка с номером шесть. За дверью слышались голоса. Подполковник постучал.

– Войдите, - раздалось из комнаты. Он узнал голос Озерова и распахнул дверь. Георгий Степанович сидел за небольшим канцелярским столиком, заваленным книгами. За двумя другими столами сидели женщины. Одна молодая, какая-то бесцветная, другая - пожилая яркая брюнетка. Увидев Корнилова, Озеров насторожился и начал отодвигать стул. Наверное, хотел встать.

– Простите, а товарищ Трофимов где сидит?
– спросил подполковник.

– Вы прошли. Виталий Иванович находится в третьем кабинете, ответила брюнетка приятным грудным голосом.

Корнилов поблагодарил и закрыл дверь, успев заметить растерянность на лице Озерова.

"Волнуйтесь, Георгий Степанович, переживайте. Может быть, это поможет вам принять важное решение или сделать необдуманный шаг, - подумал Корнилов.
– Вы должны знать, что уже горячо. Мы уже рядом, мы не спим".

– Вы товарищ Корнилов?
– спросила сухонькая седая старушка в маленькой приемной.
– Виталий Иванович вас ждет.

Кабинет у Виталия Ивановича оказался таким же крошечным, заваленным книгами, папками. На окне в обычном графине стоял букет белых и черных гладиолусов.

Крупный, кряжистый мужчина лет пятидесяти, с копной чуть вьющихся светлых волос вышел из-за стола, протянул руку:

– Трофимов.

Показал Корнилову на единственное поистершееся кожаное кресло возле маленького столика с мраморной столешницей. Сам сел за стол. Сказал, кивнув на книжный шкаф:

– Книги и архивы скоро вытеснят из этого дома людей.

На одной свободной стене висела старинная гравюра с изображением наводнения в Петербурге, на другой - огромная стеклянная табличка с надписью: "Курить строго воспрещается".

– За время моей работы в институте представитель милиции впервые в этом кабинете, - сказал Виталий Иванович.
– А я здесь уже пятнадцать лет. Что-то стряслось серьезное?

– А разве после убийства Рожкина никто в институт не приходил?

Трофимов нахмурился.

– Да, приходили. Я знаю. Но сам был в экспедиции.

Корнилов вытащил из кармана конверт, извлек страничку из блокнота, протянул заместителю директора.

– Виталий Иванович, эта запись ничего вам не говорит?

Трофимов взял листок, внимательно прочитал, посмотрел на оборот листка.

– Не очень понятная запись... Что имел в виду писавший? Какой архив? Если наш, то у нас всегда стоят впереди буквы ЛИ - Литературный институт. В Пушкинском доме П и Д - Пушкинский дом... А здесь...

– Значит, все-таки архив?
– быстро спросил подполковник.

– Конечно! О и Ф - означают "общий фонд". Первые три цифры, наверное, номер описи. Потом номер дела, номер листа. Если, конечно, речь идет об архиве.

– А если человек делает запись для себя?
– сказал Корнилов.
– Для памяти, так сказать. Зачем ему писать первые две буквы Л И, он ведь их так знает...

– А кто писал?

– Рожкин.

– Рожкин? Николай Михайлович? Значит, это наш фонд. Правда, он работал и в других архивах. В ЦГАЛИ, в Литературном музее.