Срезающий время
Шрифт:
Смотреть больше было не на что и нечего. Мавр сделал своё дело. Мы осторожно, стараясь себя ничем не обнаружить, покинули уютную полянку и, разместившись в ландо и сделав небольшой крюк через ржаное поле, выехали на тракт. Тут же избавились от маскировки и уже через пару минут следовали по той же самой дороге, по которой только что мчался отряд лейтенанта Туска.
— Ваше благородие, — сказал Тимофей, изобразив что-то подобно строевой стойке "смирно" (естественно, насколько смог, половиною тела, на облучке), — поляки затевают что-то недоброе, они грызутся промеж собой, как волки с собаками. Смотрите, на коней наших поглядывают.
Между тем, инкассаторы настойчиво требовали у польского офицера спешить егерей и освободившихся коней запрячь в карету. Лейтенант
— Спокойно, Тимофей, — сказал я. — Курки на тромблонах взведи и приготовься. Твои те, что слева от кареты. Они оттаскивают туши и сейчас стоят кучно.
— Я по центру троих возьму, — невозмутимо произнёс Полушкин.
— Точно справитесь, поручик?
— Не сомневайтесь. Кучер и два мушкетёра без лат. А вот, справа кирасиры и я не смогу гарантировать, что уложу их без проблем из короткого ствола.
— Тогда мои кирасиры. Подъезжаем и валим всех.
— Что, простите? — переспросил Полушкин.
— Всех в расход, Иван Иванович. Тимофей, забираешь левее, за пять аршин до побитых лошадей слегка попридержи.
— Погодите, — Полушкин настороженно куда-то всмотрелся, — там, за каретой, шагах в двадцати ещё пятеро. Нет, вроде двое троих ведут.
— Так не о чем и горевать, — сказал я, подтягивая карабин, — покуда у русского солдата есть чарка в голове, табак в кармане и ружьё в руках, — ему нечего бояться. Правильно Тимофей? Иван Иванович? — и увидев его кивок, крикнул: — Пошел!
Выстрелы слились с ржанием лошадей и криками. Карабин лягался прикладом, но упрямо радовал точными попаданиями. Кирасиры? Забудьте о них. Навылет! Что ж, пойманным парням Збышека и их конвою я поставлю по свече. Одни сами знали, что может последовать в случае их неудачи, а у военных работа такая — умирать при исполнении. Кстати, отдадим им должное, двое конвоиров, как только возобновилась стрельба, тут же прикололи штыками пленных и даже успели выстрелить в ответ, и раз Полушкин с Тимофеем живы, то считай, зря спалили порох. В этот момент лошадь возле валявшегося на траве польского офицера всхрапнула и потянулась головой в его сторону.
— Внимание! — крикнул я. — Здесь живой.
Туск получил пулю один из первых, и не то чтобы он впал в забытьё от раны в плечо — нет. Адреналин, полученный от недавнего боя, ещё исправно работал. Безусловно, ему стало больно, и все прелести, связанные с дыркой от свинцовой пилюли, он получил в полной мере. Вот только жёсткое приземление затылочной частью головы сыграло роль своеобразной анестезии, отсрочив страдальческий уход в царство Аида на пару минут. И сейчас лейтенант цеплялся за свою жизнь всеми своими силами. Ему даже на мгновение показалось, что ему на выручку поспешили какие-то люди: ухоженные и прилично одетые, явно не бандиты мерзавца и дезертира Збышека.
"Судя по цвету мундира, пятый полк, — расслышал Францишек русскую речь. — Ты кто такой некрасивый? А? Молчишь? Спи спокойно лейтенант, ты свой долг выполнил".
Что-то острое пронзило грудь, скользнуло по ребру, и сердце разорвалось. Умиравший мозг, жесточайшим образом преданный вероломной природой человеческого тела, в минуту прощания с жизнью вдруг показал последнюю картину. Словно выпавший из ослабленных рук художника ворох набросков замельтешил красками. Все плотские влечения, все зовы страсти, которые лейтенант так усердно копил всю свою жизнь в своей памяти, вдруг вырвались из оков и хлынули наружу бешеным потоком, не желая умирать вместе c остывающим телом, не вкусив ещё раз удовлетворения.
Извлечённый из повозки сундук был необычайно тяжёл, я даже грешным делом подумал о свинцовых стенках, но к моей, да и всеобщей радости нашей компании, под крышкой деревянного сейфа из развязанных мешочков заблестели новенькие
дукаты. Конечно, золото было не во всех. Большую часть объёма занимали серебряные талеры и медные гроши, но даже навскидку семь пудов богатства исчислялись тысячами рублей.— Бог всё видит, — нарочито произнёс Полушкин. — Помните те четыреста рублей, отданные секретарю губернатора? Это награда за честность.
— Иван Иванович, я как посмотрю, небесная канцелярия Вам и проценты насчитала.
Мы все засмеялись.
Вскоре, когда вся карета была перевёрнута чуть ли не вверх дном, обнаружились и бумажные упаковки с фальшивыми ассигнациями, пристроенные в багажном отделении в опломбированных непромокаемых кожаных чемоданах. Грамотное прикрытие, ничего не скажешь. Законная перевозка денежных средств, и никакого криминала со стороны Первой империи.
— Что изволите делать со всем этим? — указывая на чемоданы, спросил Полушкин.
— Пока не знаю, Иван Иванович, — ответил я. — По-хорошему, спалить бы их к чёртовой матери и забыть, что вообще здесь были. Однако влезли мы в очень серьёзные дела и людей, видевших нас, довольно много. Всем рот не закроешь, а значит, придётся везти ассигнации домой и сдавать в казначейство.
— Я тоже так мыслю, — сказал Полушкин.
— Одно меня беспокоит, Иван Иванович, — с грустью в голосе произнёс я, — как бы сданные нами бумажки не обрели вторую жизнь в нечестных руках.
— Есть подозрения?
— В нашу скудную эпоху, не способную породить ничего сопоставимого с величайшими мифами древности, самым действенным остаётся соблазн золотым тельцом. Мидасов, как говорится, много — жаль, Дионис всего один.
— А если ассигнации испортить?
— Хмм… Хорошая идея. На каждую поставить штамп: "Не является платёжным средством" или ещё что-нибудь. Ладно, после поговорим. А пока, за работу. Всё должно выглядеть так, словно грабители одержали победу. То есть ничего ценного остаться не должно и тело Збышека с собой.
— Тимофей, — крикнул Полушкин, — складывай трофеи в тюки. Я подсоблю.
Перегруженное ландо стало напоминать деревенскую телегу, опаздывающую на ярмарку. Вроде упаковали всё аккуратно, но с каждым поворотом или ямкой на дороге у меня возникало опасение, что вот-вот всё посыплется или не дай бог не выдержат рессоры. Снова, как по дороге из Тулы, за экипажем плелись лошади, с разницей лишь в том, что в этот раз мы никак не желали встретить ни одной живой души.
Трактир по дороге к Бресту имел несколько приятных для глаз, тела и желудка особенностей, отчего пользовался популярностью не только у путешественников и торговцев зерном, а ещё и у дворян. Он не был оплотом сельской тишины и невинности, однако своим внешним видом и крепкими стенами наводил на здравые и полезные мысли о безопасности, порядке и надёжности. Впрочем, все кому надо, были осведомлены, что трактир, больше похожий на гостиницу, принадлежит известной в Польше фамилии, а именно Сапегам. А у тех все доходные заведения всегда содержались в полном порядке. В дорогой гостевой комнате лежала медвежья шкура, имелась широкая деревянная кровать, напрочь лишённая целомудренного вида, с толстым матрацем и взбитыми подушками. Тёмно-зелёные с вышивкой и кисеёй занавески на окнах, туалетный столик и два кресла с вешалкой для шляп у двери. Соседние апартаменты, если и были чуточку скромнее, то не намного. Прочие, как и эта комната, содержались в строгой опрятности молоденькой и невероятно стройной служанкой Маришкой, какие родятся на свет только на севере Польши, в краю Больших Мазурских озёр, где нимфы соперничают своим станом с вытянутыми ввысь соснами, отражающимися в зеркальной глади девственно чистой воды. Эта красивая, с выразительными карими глазами деревенская девушка, выросшая на берегу Снярдвы, медлительно и величаво, как Наяда, ходила от комнаты к комнате, тихонько постукивая в двери и созывая к завтраку. Помимо того, что своим медовым видом она радовала мужскую аудиторию постояльцев, она же чистила и убирала весь этаж, подавала полдники, обеды, ужины, мыла посуду, крахмалила бельё и молилась, каждый раз проходя возле распятия на стене.