Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945
Шрифт:
Был вечер. Горы купались в лучах заходящего солнца, озарявшего их вершины пурпурно-золотым пламенем. Горы стояли как монархи, а озеро, спокойное и голубое, лежало у их ног. В заливе два белых остроконечных треугольника — паруса — покоились на поверхности в вечерней тиши.
Тайхман видел все. И когда их корабль был уже в центре озера, зазвонили колокола Тегернзее, Визее и Роттах-Эгерна, приветствуя воскресенье. Но, услышав их звон, Тайхман сказал:
— Все это — холодный кофе.
Он еще раз произнес эти слова, чтобы развеять всякие сомнения. «Все это… чистое надувательство, — заметил он про себя и посильнее затянулся сигарой, — это всего лишь озеро и горы с необычными световыми эффектами, и ничего другого, и это мало поможет тебе и совсем не поможет твоим погибшим товарищам,
Когда их кораблик пришвартовался у Визее, солнце зашло, монархи вновь стали горами, холодными, мрачными и чужими, а колокола замолчали. Тьма опустилась быстро.
Общежитие подводников в Визее было переполнено — ни одной свободной комнаты. В Тегернзее и Роттах-Эгерне еще оставалось несколько свободных комнат для моряков, но управляющий сказал ему, что, к сожалению, моряков там сейчас нет.
В Тегернзее Тайхман получил хорошую комнату с видом на озеро в одном из немногих отелей, в которых имели право селиться штатские. Он разузнал, где находится Ридерштейнштрассе, и отправился спать.
Он пытался заснуть, но сон не приходил. Кровать была слишком короткой и слишком мягкой. Рано утром он сел у окна и стал наблюдать за паромом. Пристань находилась всего лишь в нескольких метрах от отеля. Когда пробило шесть, появился паром. На нем не было ни единого пассажира, да и на пристани — ни души; и вообще на всем озере не было видно никаких других судов. Тем не менее лодочник дал два громких гудка — один длинный и один короткий — и подошел к пристани. Потом он просигналил еще раз и медленно двинулся в направлении Визее. Позже, вернувшись из своего одиночного плавания по озеру, он снова прогудел, как будто путь к пристани преграждали ему не менее десятка пароходов. И снова, отходя от нее, дал три гудка — один длинный и два коротких, — хотя на его борт так никто и не поднялся. После семи появилась первая пассажирка — крестьянка, которая удостоилась такого же воинственного приветствия, что и Тайхман.
Тайхман умылся и побрился, затем он облачился в свежевычищенный мундир и покинул отель. В магазине канцтоваров он купил газету «Deutsche Allgemeine Zeitung», детектив и немного писчей бумаги. Газета была двухдневной давности, а книга сброшюрована так, что любое неловкое движение оставляло у тебя в руках пачку разрозненных листков. Писчая бумага больше походила на туалетную. Но Тайхман был доволен, что сегодня, в воскресенье, ему удалось достать хоть что-нибудь.
Затем он отправился на завтрак. У него было место у окна с видом на озеро, но завтрак оказался плохим; кофе напомнил ему о самых мрачных днях в учебном лагере. Однако столик был застелен скатертью, когда-то белой, а дружелюбная официантка, узнав, что Тайхман не женат и не баварец, смогла объясниться с ним на верхненемецком. Она говорила на нем с легким акцентом, как ему показалось, специально рассчитанным на то, чтобы привлечь побольше туристов, — и это было в ней самое приятное.
После завтрака он черкнул карандашом несколько строк Хейне и Бюлову, поскольку кончик пера его ручки застревал в бумаге. Он должен был прибыть к Вегенерам к обеду, но опоздал на несколько минут — недооценил расстояние, и какое-то время ушло на поиски цветочного магазина.
Приветствия прошли гладко. Вегенеры приобрели пса, и Тайхман тут же с ним подружился. Затем был обед, а после обеда ему показали ребенка. Тайхман не мог определить, на кого он был похож, для него все дети выглядели одинаково, но вслух он этого говорить не стал. Он сказал, что ребенок очарователен.
— Но я вижу, что вам больше понравилась собака, — заметила фрау Вегенер. Ее мужу изготовили протезы рук, которыми он овладел в совершенстве и мог вставить в рот трубку, хотя набивать ее приходилось жене или горничной.
После обеда Тайхман рассказал о своей службе на подлодке. Вегенер задавал много вопросов, на которые Тайхман пытался дать точные и исчерпывающие ответы. На это ушло время, а поскольку беседа была чисто технической, фрау Вегенер оставалось только слушать. Тема была исчерпана, и за ужином подали вино и шампанское. Тайхман чувствовал себя скованно, поскольку теперь фрау Вегенер присоединилась
к разговору, и к тому же слегка перебрала. Она говорила быстро и оживленно, и в ее ответах мужу то и дело проскакивали нотки раздражения. В полночь Тайхман собрался уходить. Фрау Вегенер проводила его до садовой калитки. Он был рад, что и пес оказался там. Когда она протянула ему на прощание руку, пес оказался между ними; Тайхман нагнулся и потрепал его. Ему пришлось держать фуражку в левой руке. Фрау Вегенер позвала пса, хотя тот уже и так сидел у ее ног. Затем она отправилась к дому, а пес побежал за ней.Тайхман шел по Ридерштейнштрассе, с особым удовольствием размахивая фуражкой. Вернувшись в отель, он сразу же лег спать. Ровно в шесть утра из Роттах-Эгерна прибыл паром.
После полудня они отправились в плавание под парусом. Вегенер уселся на баке, а его жена и Тайхман разместились с подветренной стороны. Какое-то время они сидели друг напротив друга. Тайхман почувствовал себя маленьким мальчиком, делающим первые анатомические открытия. Он посмотрел на Вегенера.
Вегенер наслаждался прогулкой, даже не имея глаз. Он как будто видел все своим носом. Он вертел головой в разные стороны, а жена называла ему деревни и горы.
— Они, должно быть, очень красивы, — сказал Вегенер.
Однажды их курс пересек ял. Фрау Вегенер спросила:
— У кого преимущество?
— У них, — ответил Тайхман.
— Это не «преимущество», — поправил Вегенер. — Это право движения.
— Мне никогда этого не выучить, — вздохнула его жена.
За обедом Тайхман довольно много выпил. Вегенер рассказывал забавные истории о том, как учился на мичмана. Фрау Вегенер была очень оживленна и пила угрожающе много. С каждым выпитым ею бокалом Тайхман чувствовал себя все более неуютно и боялся, что она выйдет за рамки своей роли, и изо всех сил старался удержать разговор на нейтральных темах. Ему очень жаль, сказал он, что он не проходил мичманскую подготовку в мирное время. Это должно быть очень здорово, а ходить на учебной шхуне — отличный шанс увидеть мир. Но все равно, сказал он, ему нравилась жизнь в учебном лагере — это были беззаботные дни; никакой ответственности; голова пока еще полна радужных надежд, то есть он имел в виду…
— Но согласитесь, что жесткая система обучения выбивает из головы всякие глупые идеи, правда?
— Ты, Эдит, всегда жалела ребят, учившихся в Денхольме.
— Почему ты так думаешь?
— Она сейчас это не признает, но тогда называла меня надсмотрщиком над рабами, потому что я заставлял вас немного попотеть.
Тайхман, не таясь, посмотрел на часы.
— Некоторые мальчики из вашей роты были довольно хрупкими.
— Хрупкие были в третьем взводе. Мы на них сильно не давили, — сказал Вегенер.
— Зато отыгрывались на нас, — заключил Тайхман, чувствуя, что ему надо хоть что-то сказать.
— Если плох первый взвод, то плоха и вся рота.
— Так что, как видите, был человек, который вас жалел, — сказала фрау Вегенер. — А ведь это помогает жить, правда?
Разговор какое-то время вертелся вокруг этой темы.
Она сама это начала, думал Тайхман; сама завела этот разговор. Нет, это началось с того, что она появилась в новом платье. Конечно, ничего плохого в этом платье нет, кроме того, что оно очень красиво. Впрочем, на ней любое платье выглядит красивым. И все-таки она сильно облегчила бы ему жизнь, если бы не надевала его. И ей совсем не стоило так скрещивать ножки. И кроме того, она пьяна…
Но фрау Вегенер не была пьяной. Когда Тайхман отказался наполнить ее бокал, она встала. Прежде чем покинуть комнату, посмотрела ему в глаза, а потом сказала мужу:
— Я бы хотела, чтобы ты сейчас пошел вместе со мной.
— Да, уже поздно, — согласился Вегенер.
Он встал и последовал за ней, вытянув вперед искусственные руки, чтобы не наткнуться на дверь.
— Спасибо, мой муж сам сможет найти дорогу, — запротестовала она, когда Тайхман попытался ему помочь, и, произнося это, она смотрела на своего слепого мужа с таким выражением, что Тайхман сразу понял, что надо уходить. У двери она оглянулась и сказала: — Спокойной ночи, господин Тайхман. — А глаза ее смеялись над ним.