Старая школа рул

— Открой, щенок! — прорычал он и дёрнул дверь со всей силы.

Я поправил табуретку.

— Хрен ты вырвешься. Прыгай из окна на асфальт, если не хочешь в «воронке» промчаться по ночному городу. Не выпущу. Зачем нам в подъезде крыса, которая своих же дербанит? Я понимаю, работа на огонёк — святое дело, да? Дармовая покупка, грех пройти мимо. Чемодан Семёнов сразу срисовал, точно? Большой чемодан. Правда сразу пальчиком сработать не получилось, сосед замок сменил. Но ты, Лёня, матёрый, прорвался-таки. Только нам такой сосед не нужон.

— Ссука… — выругался Лёня и затих.

— Ты откуда… — изумлённо начала мама, — всё вот это…

— Ты же сама сказала, — подмигнул я. — «Ментовские войны».

— Слышь, ты, фраер, — снова заговорил Лёня, отбросив манеру повторять слова дважды. — Нельзя мне на зону.

— Так раньше надо было думать. И, честно говоря, надо посмотреть ещё, кто из нас фраер.

Я засмеялся, а он зарычал от злости и начал рвать на себя дверь. Но табуретку я зафиксировал надёжно.

— Выпускай, сказал! Мне нельзя на зону!

— Назовись, чудо-юдо.

— Лёня Соломка я!

— Где иконы, Соломка? Скинул уже? Бабки, книги антикварные.

— Чего?! Я не брал ничо! Чё ты фуфел гонишь?! Сам всё подрезал, гнида! А на меня тянешь!

— Я сейчас пробью, что ты за солома такая, ясно? Ну, и раз ты не брал, то без ментов точно нам не разобраться. Да и больно ты резкий для того, кто не желает в Магадан.

— Что делать-то, Серёжа? — прошептала мама.

— Сейчас решим, я немного с ним ещё потолкую и решим, ладно? Ты иди, досыпай.

— Ты что, как ты представляешь это вообще? Ты тут с уголовником, а я сплю?

— Да он же заперт, мам. Иди, пожалуйста, ну… чай завари, ладно?

Она, поколебавшись, ушла на кухню.

— Так ты чё, шестак что ли? — спросил я. — Ссученый, да? Да шлёпай, шлёпай, Соломка, не ссы никому не расскажу. Стук-постук?

— Чё те надо?

— Ты барыгам малолетним слил, где я живу?

— Ничё я не сливал.

— Слил, сука. Рожа паскудная. Крысёныш. Стучал на зоне? Или в прессухе воров ломал? Я ж узнаю, чё ты жопой-то крутишь? Давай, сучка, рассказывай, или поедешь Беломор углублять. Я щас пойду ещё к тебе в нору залезу. Любопытно даже, что я там найду, а?

— Чё ты хочешь от меня? — тихо спросил он.

— Чтоб Семёну добро вернул. И прощенье попросил.

— Он заяву накатает.

— Не накатает если компенсируешь.

— Да нет у меня ничё! Я в завязке! Нечистый попутал, сука…

— А по наркоте тоже в завязке? Соломка, в натуре. Не ломает ещё? Давай…

В этот момент выглянула мама, но я предостерегающе выставил руку.

— Излагай, как на духу! Теперь я твой отец родной, ты понял? И сейчас только я решаю жить тебе или сдохнуть. Пенсионер и нарколыга. Как-ты замок-то ломанул? Он же секретный, навороченный.

Я махнул маме, чтобы она шла, не мешала, но она молча помотала головой.

— Да я такие замки щёлкал, что этот раз плюнуть. Шмель да рвачка и удачка, чё. Дело известное.

— Фомка, ломка и Соломка? — усмехнулся я.

— Ладно, школяр. Поймал ты меня, так не куражься, выпусти. Не псы же мы, люди небось. Говорю же нельзя на зону. Вальнут меня там. Я сейчас тихо живу, шкерюсь. Нигде не свечусь. В косяках я и перед братвой и перед мусорами. Если заявишь — вилы мне. Отвечаю.

— Ну так говори, говори. Единственный способ жить спокойно — это всё, как есть, рассказать.

Ну, он и рассказал. Всю жизнь свою многотрудную. От рождения до падения и последующего освобождения, причём, несколько циклов. Рассказы я и почище слышал, такие, что дух захватывало. Тем более, девяносто процентов из всего были сопли и слюни, чтобы выжать слезу и сочувствие.

Но мама тихонько плакала, слушая тоскливую историю честного человека, не выдержавшего ударов судьбы и подавшегося в воры. Погремуху он получил якобы не за пристрастие, а за торговлю и изготовление. В девяностых барыжил. Но я с ним не сталкивался и слыхивать о нём не слыхивал. Хата от деда досталась, а своего у него была только майка-алкоголичка, треники, да нищенская пенсия по инвалидности.

— Ну чё, выпустишь, Серёжа? — тихонько проныл он под конец моноспектакля.

Актёров я в жизни видал разных. И Соломка вполне мог среди них занять достойное место.

— Да, маэстро, выжал слезу, браво. Мама плачет, я и сам всхлипываю.

— Слышь, чё ты…

— Ладно, дядя Лёня, выпускаю. Сказать только хочу. Весь разговор наш я записал. И там тебе и на срок хватит и на перо под ребро, смотря куда улетит твоя песенка. Адресованная другу, ходит песенка по кругу, слыхал? Короче, принесёшь хабар и запрячешь в хате так, чтобы этот гусь Сёма обнаружил, типа отец припрятал перед кончиной. Понял меня?

— Чё ты гонишь? Куда ты записал?

— Уже на облаке признания твои. Хочешь перед братвой бледнеть и объяснять, что за песни ты пел? Или перед добрым опером? Всё, выходи. Оковы рухнут и свобода нас встретит радостно у входа.

Веры ему не было, но я действительно всё записал на блямбу, полученную от Романова. Тип этот Лёня Соломка был скользкий и никакой благодарности за своё великодушие я, естественно, не ожидал. Но подумал, что пусть будет под рукой. Мало ли как оно дальше сложится, а иметь в запасе вот такого фраера можно. Как червячка, привязанного на ниточку.

* * *

Утром за мной зашла Настя.

— Слышал ночью в подъезде шум какой-то? — спросила она, глядя как я доедал яичницу.

— Не смотри с укором. Съешь одно яйцо, белок. Тебе на пользу пойдёт.

— Как ты можешь утром столько жрать?

— Сколько столько? — засмеялся я. — Два яйца? А ты что употребляешь на завтрак?

— Йогурт, — пожала она плечами.

— Йогурт? Так у тебя через полчаса начнётся.

— Что начнётся?

— Кишка кишке бьёт по башке, вот что.

Она засмеялась. А у меня зазвонил телефон. Я Кукуше посылал сообщение, чтобы он позвонил, когда проснётся.

— Привет, дядя Слава, — сказал я, глянув на Настю, всегда болтающуюся рядом, когда не надо.

— Случилось что? — встревоженно спросил он.

— Нет, ничего такого. Хотел поинтересоваться персоной одной. Сможешь выяснить кто и что?

— Ну, интересуйся, а там посмотрим. Что за кент, откуда взялся?

— Соломка. Лёня Соломка. В девяностых вроде торговал тем, что стало его погремушкой.