Старые дома

Большую часть здания занимало начальство – ректор и инспектор; квартир для кого-либо из наставников ни одной не было; да квартира ректора была тесная, а у инспектора и походить было негде.

Ректором в моё время был архимандрит Евпсихий, а инспектором архимандрит Серафим.

Евпсихий был пренесносный человек по своей горделивости и капризному настроению и по отсутствию всяких достоинств. Умом и знанием был до крайности скуден, и удивления было достойно, как мог он быть – и долго – ректором при полной своей неспособности. И внешность его была самая мизерная: маленький ростом, с морщенной дурной физиономией, с походкой задорного петушка.

Нельзя было не смеяться при виде этой удивительной карикатурной фигуры. Недаром он в своё время фигурировал в сатирическом журнале “Искра”.

Говорили, что он в академии шёл по третьему разряду, т. е. такой был ученик, которого за неспособностью надо было давно уволить, но его терпели и провели до конца, только ради одного его монашества.

В Пензенской семинарии он служил очень долго, и, к счастью, не пошёл дальше, – не пустили в архиереи, а убрали в какой-то монастырь на подобающее место.

От наставников он держал себя всегда в отдалении, и по своему мелочному тщеславию желал и беззастенчиво даже выражал, чтобы они, особенно молодые, ещё незаслуженные, были к нему как нельзя более почтительнее. Когда останавливал он их где-нибудь в коридоре, или на дворе, и что-либо говорил им, то они непременно стояли бы без шапок.

Конечно, никто этого перед ним не делал, но он от этого рьяно петушился.

Инспектор Серафим был человек достойный, тихо и кротко держал себя везде и во всём, но тоска внутренняя его постоянно грызла, и оттого, как говорили, что его слишком долго держат на одном инспекторском месте и не повышают; забыли почему-то, и не во внимании был он у высшего начальства. Слышно было, что его куда-то двинули впоследствии в ректоры, но в архиерействе его не оказалось.

Епископ в Пензе в моё время был Варлаам, недавно переведённый сюда из Архангельска, на место умершего Амвросия Морева, который в Пензе оставил память в духовенстве тем, что всех своих многочисленных племянниц разместил по лучшим священническим местам, отдавая их замуж всё за профессоров семинарии, и снабжал их богато приданым.

Сестра Амвросия, старушка, имела в Пензе большой двухэтажный каменный дом, купленный ей братом; в доме этом она жила с двумя своими зятьями, из которых один, Яков Петрович Бурлуцкий, был профессором и экономом семинарии, и ещё протоиереем при городской церкви, самой доходной из всех в Пензе; другой был профессором только одной семинарии, не успевший получить лучшего священнического места за скорой смертью дядюшки, но зато рассчитывавший один иметь во владении тёщин каменный дом по её смерти, потому что Яков Петрович, свояк его, был и слыл большим богачом, а он, Константин Фёдорович Смирнов, не успел получить ожидаемых благ от дядюшки за его смертью.

Епископ Варлаам был нрава крутого, но прямого и честного. Вёл он жизнь простую, без всяких сибаритских прихотей, и доступен был для духовенства и других во всякое время. В обращении был грубоват и аляповат, но это и шло к его простой, не дипломатичной, а искренной натуре. Роста он был большущего, и сложение телесное имел крепкое, как дубняк. С удовольствием и пользой ел простой сухой картофель и капусту кислую, и любил гречневую кашу с мёдом. Обладал он крепким здравым смыслом русского старинного человека и вёл себя и обращался со всеми по этому своему смыслу без всякого стеснения себя какими-либо тонкостями дипломатическими: вежливостью, ласковостью и любезностью, при которых обыкновенно мягко стелют, а жёстко спать.

Духовенство им было довольно, потому что он не обременял его ничем, и следил за консисторией, насколько мог.

В поездках по епархии ездил просто – с малой свитой, и останавливался только у духовенства, которым запрещал делать угощения ему, а кормить тем, что есть, чем Бог послал, не гнушаясь ночевать и в бедной хижине на убогой постели.

Но крепостные помещики тогдашние его недолюбливали. Он их никогда не ублажал, и от их капризов и стеснений всегда защищал духовенство.

Рассказывали тогда, что какой-то помещик явился к нему, и азартно на слова чернил своего приходского священника, жалуясь на то и другое. Варлаам выслушал его, и, оценив здравым умом всё ему наговорённое, прямо сказал такие недипломатичные слова этому ярому помещику: “Удивляюсь, вы образованный человек, а, являясь к архиерею, говорите ему бесцеремонно такие глупости”.

Ошеломлённый помещик поспешно раскланялся, но в архиерейской передней не выдержал и сказал в азарте: “Это не архиерей, а сибирский медведь”.

С аристократией и плутократией он не сближался, так как ничего от неё он не любил выгадывать, да она от него не могла чем пользоваться в своих прихотях. Он любил сидеть дома за постоянными занятиями, которых было очень много по управлению одному, а во всякое дело он считал своей обязанностью входить самому непосредственно. Не чужд был он и чисто учёных занятий. Говорили, что он занимался пасхалией и уже составил по этому предмету больше учёное исследование и готовил его печати, но требовал при этом от начальства, чтобы цензура его сочинения поручена была митрополиту московскому Филарету, которого он особенно уважал.

И я знал, что он приглашал к себе часто пасхалиста преподавателя семинарии Павла Семилиорова для разных справок, и поручал в семинарии: не отыщут ли где что-нибудь по вопросу: о dies solis – день солнца у римлян, который был и днём воскресным.

С духовенством и с корпорацией семинарской и со всеми учёными он любил сближаться. Во все высокоторжественные праздники и царские дни все духовные и учителя непременно и обязательно к нему являлись in corpore для поздравления. Все очередные проповедники с проповедями должны были заранее лично быть у него. Он принимал каждого в своём кабинете и заставлял проповедь ему читать, а он, садясь, слушал, делая по временам замечания, и затем на проповеди своей рукой писал рецензию – чего она стоит, и дозволение или недозволение произнести при архиерейском служении.

К сказыванию очередных проповедей привлекались тогда и все наставники – не священники. Мне самому лично, тогда в Пензе, пока я там служил, пришлось испытать два раза эту комиссию. Первый раз я пришёл к нему с проповедью на текст: “Не любите мира, ни яже в нём”, назначенной мне в день преподобного Варлаама – день ангела владыки.

Проповедь, по-моему, была приличная дню, и написана с ясным убеждением в тщете мирских благ, но просто, с доказательствами из наблюдения и опытов исторически-житейских.

Но когда я прочитал ему, он взял проповедь у меня, и, ничего не говоря, написал на ней: “Дозволяется сказать, но впредь учёному человеку нужно писать проповеди не исторические, а или догматические или чисто-нравственные”.

Сказать эту проповедь мне не пришлось, потому что Варлаам рано утром от именин своих внезапно уехал в загородный свой дом архиерейский и потом никого к себе не принимал.

В другой раз носил к нему проповедь в неделю мясопустную и постарался вложить учёную мудрость в проповедь, чтобы не получать замечания от архиерея в небрежении учёным рангом.

Из дневного евангелия о страшном суде я взял тему о вечном мучении грешников и написал не проповедь, а догматическое рассуждение, в котором доказывал необходимость вечного мучения по требованию божественной природы Бога в Его существе и троичности, по требованию природы грешников и по требованию существа греха.

Когда я явился к нему, в это время был у него городской священник Секторов, тоже с проповедью на тот же день, и он уже своё дело окончил и готовился уходить.

Варлаам, увидев меня, остановил Секторова подождать, а меня заставил читать.