Старые дома

Духовенство знало, что в этом консисторском писце ещё в консистории глубоко засела взяточная тля, и он там ещё хорошо изучил хитрое ремесло брать и концы хоронить, каковое ремесло и пустил в ход на широком поле архиерейской сферы, под крылом владыки, со всем своим плутовским искусством.

Но Макарий, как видно, ничего этого не знал. Он даже предложил Преображенскому ехать с ним в Харьков и быть у него письмоводителем так, и увёз его туда с собой.

В Харькове повалило богатство к Преображенскому ещё в большем количестве, но благополучие это как чудом Божиим карательным, скоро и вдруг оборвалось трагически.

В упоительных мечтах о себе и своём растущем богатстве он внезапно впал в сумасшествие, и безумно стал повторять: “Я богач, я Крез: кучи золота вижу, и всё моё”; поместили его в сумасшедший дом, где он скоро и умер.

Вдова его, забрав оставшееся от него богатство, приехала на родину в Тамбов и жила там, припеваючи, у брата своего мужа, соборного протоиерея Петра Акнова, который для неё построил на своём дворе, но на её деньги, особый флигель, и оказывал ей подобающий её денежкам почёт и угождение в чаянии будущих материальных благ.

После знаменитого Макария поступил в Тамбов епископом Феофан. Приехал из Петербурга, где состоял ректором духовной академии год-два, не более.

После Макария он показался всем крайне убогим, особенно по маленькой фигурке своей, с большой, несообразной с туловищем, головой. Человек, впрочем, очень умный и большой богословской начитанности и знания, но созерцатель и мистик, аскетического характера и направления.

Место его – на поприще учебного кабинетного писателя или учёного аскета в монастыре, а отнюдь не на административном поприще архиерея, на котором он оказался совершенно неспособным, по своему созерцательно-отвлечённому направлению, при отсутствии реального практицизма.

В его правление консистория, не много пред тем усмирённая, ожила снова во всех своих архаических инстинктах плотоядного свойства и стала смело и безбоязненно проявлять их, как и во времена Николая.

Феофан привёз с собой из Петербурга неизвестно как приставшего к нему одного горького чиновничка, малограмотного, впрочем, холостого, и поместил у себя в архиерейском доме в канцелярии, а затем сделал и своим письмоводителем.

Оный чиновничек, убогий и невзрачный по душе и телу, стал скоро всему духовенству известен, и величаться Егором Ивановичем, фамилия его Корсуновский.

Хитрый и пронырливый, он обошёл витавшего и парившего в идеях и эмпиреях Феофана так, что всю практику свою отдал ему, и слушал, и поступал, что внушал и искушал этот Егор Иванович; особенно умел он располагать Феофана в определении на места духовные.

Тут просители давали ему много денег – одни чтобы не воспрепятствовал в прямом праве на подходящее место, другие чтобы посодействовал получить место без права на это, третьи чтобы устранил более достойных конкурентов.

За всё это Корсунский охотно брал, выторговывая предварительно со всех нужные вознаграждения, и удобно устроял дело к выгоде себе и своим пациентам, но к ущербу чести своего патрона.

Он ухищрялся брать немалую сумму при посвящении ставленников, приехавших посвящаться.

Если кто из них ему не дал положенной суммы, он имел возможность проморить его долго в ожидании посвящения; ибо ставленники распределялись по не частым архиерейским службам.

Ещё в большей силе и сфере развернул свою эксплуататорскую деятельность консисторский секретарь Агафоник Радкевич.

Он прислан в Тамбовскую консисторию ещё при епископе Макарии; но всё Макарьевское время жил смирно, тихо, неслышно, как будто и секретаря в консистории не было.

Макарий его совершенно игнорировал и к себе не допускал, всё делая и распоряжаясь в консистории чрез своего письмоводителя.

Нерасположение Макария к секретарю объясняли тем, что Макарий, поступив в Тамбов, хотел устроить в секретарской должности одного из профессоров семинарии и уже писал об этом в Петербург, откуда и обещали исполнить его желание.

Профессор этот, Павел Иванович Остроумов, секретарь правления семинарии. О нём много говорено выше. Он уже стал было готовиться к новой желанной им издавна должности. И вдруг получается известие, что в секретари назначен какой-то Радкевич.

Макарий крайне был недоволен, хоть и получил от самого обер-прокурора извинительное письмо, что он поступил вопреки желанию Макария, потому что не мог не исполнить предсмертной просьбы в это время умершего митрополита киевского Филарета о своём любимом письмоводителе Радкевиче – определить его в Тамбовскую консисторию секретарём.

Это обстоятельство, а может быть ещё и то, что Радкевич, как киевский, был известен Макарию, киевскому воспитаннику, по академии, как взяточник тёмный, каким проявил себя в Тамбове в Феофаново правление.

Этот Радкевич, старый, одинокий холостяк, смотревший постоянно в землю, по наружности показывался кротким, благочестивым по-монашески, ходил усердно в церковь и молился подолгу на коленях, вслух, вздыхая и охая, и громко повторяя молитвы: Господи помилуй, Господи подай!.. Но душа его была чрезвычайно злая и хищная, хитрая и самолюбивая.

Он приехал в Тамбов с набранными уже в достаточном количестве деньгами в Киеве, под крылом старца митрополита Филарета. И, чтобы показать, что приехал он на секретарское место, слывшее тогда золотым дном, не для наживы – у него есть свои средства, – купил себе совершенно ненужный ему, одинокому, большой дом, и купил за большие деньги у нужного для него члена консистории, самого влиятельного и первого в ней протоиерея Ивана Андреевича Москвина, дядя которого поступил митрополитом в Киев, на место умершего Филарета, – это Арсений.

Иван Андреевич Москвин, о котором говорилось выше, очень рад был сбыть с рук дом, уже ветхий, который требовалось поправлять, и притом за большую цену, которой и никто бы ему не дал, и продал Радкевичу с таким удовольствием, что и Радкевич от того стал ему с тех пор милым человеком, чего Радкевичу и нужно было достичь, в своих видах служебной перспективы.

Когда для Радкевича страх Макария миновал, и настало бесстрашие маленького Феофана, он тихонько и легонько, понемногу и постепенно, но цепко и крепко идя всё вперёд неуклонно, наконец, забрал всё в консистории в руки, помимо которых ничто не могло входить, ни исходить из консистории.

Члены консистории были совершенно безгласны и бессильны, ходили в консисторию и сидели в ней за столом чистыми автоматами и истуканами, балагуря от скуки между собой, рассказывая о новостях и подписывая между разговорцем какие-то бумаги, невидимой рукой для них изготовленные, и затем преспокойно в урочный час расходились, чтобы опять в урочный час за тем же и сойтись завтра.

А невидимая рука секретаря работала преусердно.

В канцелярии он всех держал в струнку, и его боялись писцы и даже столоначальники, как строгого начальника.