Старые дома

Он там постоянно был, наблюдал, направлял, указывал, и исправлял всё по-своему, требуя безусловного повиновения.

В помощь себе, как вполне подходящего по всему строю и складу характера, такого же хитрого и хищного, злого и самолюбивого, но по внешности тихого и молчаливого на всякую тайну канцелярскую, как могила, он выбрал из среды канцелярской, официально и числившегося помощником секретаря, прослывшего впоследствии взяточником по всей епархии, Андрея Ивановича Лебедева, поступившего в консисторию из учителей духовного училища.

Оба – и секретарь, и его помощник – скоро тесно сблизились, живя между собой всегда мирно и дружно, и действуя во всём согласно и обоюдно выгодно, так что один другому со всем усердием во всём помогал и один другого с таким усердием ни в чём не выдавал.

Для большей безопасности и большей крепости оба они постарались привлечь к своему союзу третьего члена, вышеозначенного Егора Ивановича Корсуновского, архиерейского письмоводителя.

Таким образом и составился в Тамбове тройственный союз, своего рода лига мира.

Эта тройственная лига действовала искусно и секретно. Главный дирижёр в ней – Радкевич – был опытный, старинного пошиба, делец, умевший искусно составить всякую бумажку так точно и чисто – всё на законном основании, – что ни к какой тонко сокрытой в ней всякую жалобу в Синод, и выйти сухим и чистым из всяких грязных дел, особенно если пошлёт кому из нужных лиц в синодской канцелярии, которых всех хорошо знал, чем кто страдал, малую толику из своих поборов. Мастер написать крючковатые бумаги, беззастенчиво обращать ложь в истину, а истину в ложь чрез искусный подбор и переиначивание написанного в сыром материале, по судебным особенно делам. Помощник Лебедев, для которого ничего не значило за взятые деньги представить на деле доклада и в постановке решения виновного кругом – правым, невинного – виновным, первого – оправдать, а второго – наказать; а если оба дали денег – то обоих оправдать.

Члены консистории неспособны были проникнуть в суть дела, а иные не хотели, получив тоже кусок, и подписывались под всяким изготовленным решением спокойно, надеясь, что строгий и благочестивый секретарь их не подведёт.

Там, на верху у владыки, действовал сам Радкевич, докладывая суть и ход дела так, как хотел и было ему нужно, и владыка доверчиво соглашался, не желая входить в тяжёлую для него суть дела. И если что и затевал по-своему, то к секретарю приходил на помощь письмоводитель, и дело устроялось для них благополучно.

Феофан любил и погружён был в чтение книг и духовных журналов, любил и сочинительством позаняться. К делам епархиального управления душа его не лежала. Ну, лига мира свободно и работала. Наработала много зла епархии и заработала себе большие капиталы, соответственно рангу каждого союзника, пока Господь не убрал из епархии Феофана и не указал ему место в монастыре – Вышенском, на его душевное спасение от зла, которое свободно сеялось врагом рода человеческого, и росло быстро, как плевелы, от его архиерейской епархиальной бездеятельности.

С выбытием из Тамбова епископа Феофана распался триумвират и скоро совсем улетучился. Одного взял с собой во Владимир сам Феофан – это Корсуновского, который во Владимире, будучи тем же письмоводителем, при Феофане до того проворовался, что Синод предписал удалить его от должности. Да и сам Феофан устыдился долее держаться на владимирской кафедре, и, прослужив там всего не более двух лет, наконец, испросил себе увольнение на покой в Тамбовскую Вышенскую пустынь, где и пребывал, отрешившись по обету монашества, вполне от мира и его прелестей, и отдавшись всецело единому Богу.

Другой секретарь, Радкевич, собрав все нажитые в Тамбове денежки, поспешил сам вслед за Феофаном убраться добровольно из Тамбова, и уехал в Киев, где поступил в монашество, приютившись каким-то путём удобным, говорили, через Москвина, племянника киевского митрополита, при архиерейском доме киевского митрополита Арсения, и был потом архимандритом одного из киевских монастырей.

Третий союзник, Лебедев, остался на месте, и жил ещё несколько лет тем же помощником, но уже скорбно, не оттого, что доход сократился – он уже себя обильно обеспечил, и на сто лет не прожить, – а напала на него злая болезнь желудка, от которой он ничего не мог с аппетитом есть и пить, и постоянно его всё тошнило и рвало. Мучился он долго и постоянно, пока не умер, обогатив наследством сестру и брата после своей смерти.

О Корсуновском слышно было, что он, по увольнении от должности письмоводителя за проступки, отправился в Петербург, пристроился в канцелярии Синода сверх штата, и, послужив там несколько времени без жалования, получил высшее прежнего место – прямо попал в секретари, помнится, Подольской консистории.

Да! свежо предание, а верится с трудом! Дивное время и дивные травы. Триумвират: двое хохлов и один тамбовский, преспокойно целых 5 лет эксплуатировали в свой карман Тамбовскую епархию, заправляли и управляли всеми её делами по духовенству, брали нагло за всё и со всех в свой карман, связав епископа по рукам и ногам! И всё как с гуся вода.

Я вначале с этим триумвиратом был немного и лично знаком, бывал у каждого из них. Но пришлось мне раз иметь до них дело, которое зависело от их рук, и я, несмотря на знакомство, ничего у них не успел с одними сухими руками и словами.

Зятю, который женился на моей сестре, я хлопотал найти где-либо священническое место. Был лично за этим у епископа Феофана, который обещал дать, если найдётся свободное место. Затем подано было ему и письменное прошение о месте. Но дело не двигалось вперёд. Я упрашивал и письмоводителя, и секретаря, и его помощника посодействовать делу. Ничего не выходило, всё мест нет, говорили. Между тем являлось в это время немало свободных мест, и триумвират наметил открывать ещё во многих приходах, и ждал только разрешения Синода, куда уже давно представлено. Но все свободные места были у них на откупе и хранились в тайне.

Вижу я, что моё участие ничего не поможет, послал отца своего лично к секретарю на квартиру, попросить самому о месте и положить ему прямо на стол 100 рублей и уйти: так, я слышал, поступали просители чего-либо у него.

Вот так отец мой и поступил.

Секретарь Радкевич сначала отказывался от денег, говоря, что и так сделает, помня просьбу вашего Виктора Егоровича, но отец без церемонии положил деньги на стол и распрощался. Дело было летом, и окна в квартире были отворены. Отец, проходя мимо окон, услышал голос секретаря, державшего в руках деньги: “Отец благочинный, – место у меня вам есть на примете. Только вы уж о деньгах-то, пожалуйста, ничего не говорите Виктору Егоровичу”. – Хорошо, только вы-то, Агафоник Павлович, не оставьте без милости, – ответил отец.

И что ж? через три-четыре дня сам Радкевич, встретив меня на улице, объявляет мне, что владыко дал место зятю, и радостно поздравляет меня с этим. Место оказалось из плохих плохое! Вероятно, по цене данного задатка в 100 рублей назначено. Из него после пришлось переходить, употребив на хлопоты тому же секретарю ещё немало денег…

Зная по опыту и наблюдениям всё, что творилось нашим триумвиратом, мы, в семинарии служащие, молодые наставники, чрезвычайно этим возмущались, везде, где бывали, об этих консисторских мерзостях распространяли сведения и писали в своих письмах и в Петербург – знакомым, и всюду, куда можно.