Стать японцем

Традиционная для японской культуры озабоченность кожей была многократно усилена под влиянием расизма белого человека. Эта озабоченность особенно актуализировала в это время цветовой аспект кожной проблемы. Асакура Фумио еще не решался сказать, что основа основ европейского расизма — цвет кожи — может быть перекодирован. Он лишь ненавязчиво утверждал, что «отсутствие белого цвета кожи не мешает мягкому мускульному очарованию, с которым не могут сравниться европейцы». При «положительной» характеристике цвета кожи японцев Асакура пользуется нетривиальным определением «розовый». Он говорит о женских руках, которые якобы было принято изображать «насыщенным розовым цветом с помощью тонких пластичных линий». Однако другие мыслители стали открыто утверждать, что желтая кожа — красивее белой.

В 1931 году Танидзаки Дзюнъитиро публикует эссе «Любовь и чувственность», в котором он размышляет об особенностях любовных отношений «по-японски». В нем, в частности, он пишет и о телесном своеобразии японок и утверждает, что они не в состоянии конкурировать с европейками ни красотой фигуры, ни красотой лица, ни красотой походки. Если расцвет красоты западной женщины наступает после замужества в возрасте 31—32 года, то японки бывают хороши собой только в девичестве. Выйдя замуж, они мгновенно теряют свою привлекательность — как лица, так и тела. И даже актрисы и гейши, которые смотрятся настоящими красавицами на обложках модных журналов, в жизни выглядят ужасно. По этой причине японки, которые перешли рубеж в 30 лет, вынуждены отказываться от европейского платья, которое подчеркивает фигуру, и переодеваться в кимоно, поскольку оно камуфлирует недостатки фигуры. Лицо же японки непременно подлежит «маскировке» с помощью косметики.

За европейкой, утверждает Танидзаки, стоит древнегреческая цивилизация с ее культом обнаженного тела, что наглядно видно и на улицах современных западных городов, где высятся изваяния героинь античного мифа, что создает такую атмосферу, когда европейская женщина начинает стремиться к этому телесному идеалу. Для того чтобы достичь этого идеала японкам, нужно уметь жить этим же мифом, поклоняться тем же богиням, тысячи лет усваивать европейское искусство, что, естественно, не представляется возможным осуществить⁴³.

И в другом своем эссе Танидзаки также оставил крайне неприглядное описание тела японки: «Эта плоская, как доска, грудь с тонкими, словно лист бумаги, отвислыми грудями; этот тонко перехваченный живот; эта прямая без всякого рельефа линия спины, поясницы и бедер; все туловище, утратившее гармонию с лицом, руками и ногами, худосочное и плоское, производящее впечатление не тела, а палки, — не является ли оно прототипом женского тела старого времени? Да и теперь еще можно встретить женщин с таким телом среди старых дам в блюдущих древние традиции семьях и среди гейш. При виде их я невольно вспоминаю стержень, на котором держится кукла. Их тело, и на самом деле, имеет назначение служить лишь стержнем, на который надеваются одежды». И такое «асимметричное, плоское туловище кажется безобразным рядом с телом европейской женщины»⁴⁴.

Иными словами, соревноваться с европейками «на их поле» по выработанным западной культурой критериям — дело неблагодарное и пустое. Тем не менее выход все-таки существовал. Он заключался в том, чтобы обнаружить такие параметры, по которым японка превосходит западную женщину. И таким параметром оказывается, прежде всего, все та же кожа.

В более ранних произведениях Танидзаки Дзюнъитиро фиксирует восхищение японцев кожей европеек. Так, в повести «Любовь глупца» главный герой говорит о «русской женщине» по фамилии Шлемская: «Но больше всего отличала эти руки от рук Наоми [жена героя, которую он считал похожей на европейку. — А. М.] их необычайная белизна. Кожа была так прозрачна, что бледно-голубые жилки казались тонким узором на мраморе. До сих пор, лаская руки Наоми, я часто говорил ей: “У тебя красивые руки, белые, как у европейской женщины!” Но, увы, теперь я понял, что у Наоми руки совсем другие по сравнению с руками Шлемской, они были попросту смуглые...» И сам герой испытывает ужасные комплексы по отношению к этой обладательнице белой кожи. Когда ему приходилось танцевать с ней (Шлемская вела в Японии танцкласс), «как я страшно боялся, чтобы моя смуглая физиономия не коснулась ее груди! Мне достаточно было издали любоваться ее гладкой светлой кожей. Держа ее за руку, я все время думал, как бы не причинить ей неприятность прикосновением своих липких пальцев, как бы не обдать ее своим горячим дыханием»⁴⁵.

Однако всего через несколько лет Танидзаки совершает резкий поворот. Вместе с ним такой поворот совершали и другие японцы. Теперь Танидзаки писал: «Красотой фигуры и телосложения восточная женщина уступает женщине европейской, но красотою кожи, ее мелкой текстурой она ее превосходит. И не только я, человек неопытный, считаю так — многие знатоки придерживаются такого же мнения, да и среди западных людей есть немало таких, кто думает точно так же. Я же хочу сделать еще шаг вперед и скажу: восточная женщина (по крайней мере, с точки зрения японца) превосходит европейку и на ощупь. Если посмотреть на европейку с известного расстояния, то ее тело покажется глянцевым и гармоничным, но вместе с сокращением дистанции вас ожидает жестокое разочарование — текстура кожи оказывается грубой, вы замечаете, что она покрыта густой растительностью. Руки-ноги европейки приятны на взгляд и кажутся полно-плотными, что так привлекает японца, но если попробовать их на ощупь, то окажется, что плоть эта весьма мягка и дрябла, пальцы не встречают отпора — ощущение завершенной подтянутости отсутствует. С точки зрения мужчины, на европейскую женщину лучше смотреть, чем заключать ее в объятия, с женщиной же восточной — все наоборот. На мой вкус, в части гладкости кожи и ее текстуры на первом месте стоят китаянки, но и кожа японок много нежнее, чем у европеек; хоть она и не бела, но в некоторых случаях ее легкая желтизна добавляет ей глубины, в ней заключено нечто ценное»⁴⁶.

В европейской культуре тема тактильного восприятия разработана мало. В японской же культуре рассматриваемого времени ему начинает уделяться намного больше внимания. Разработкой этой «осязательной» темы занимался не только Танидзаки. В 1935 г. появляется сочинение знаменитого философа и культуролога Вацудзи Тэцуро (1889—1960) «Природные условия», где он обосновывает прямую зависимость поведения, характера и стиля жизни человека (народа) от тех природных условий и климата, в которых ему приходится жить. Эта идея имела глубокие корни в традиционных географическо-климатических представлениях Китая, а вслед за ним и Японии. Книга имела ощутимый резонанс, ибо она, в частности, затрагивала вопрос об особости японцев. А эта тематика имела несомненный спрос.

В качестве основного свойства климата Японии Вацудзи считал — в отличие от Европы — его муссонную влажность. По его мнению, это свойство, воспринимаемое через тело, и в особенности через кожу, сказывалось в результате и на всем строе ощущений японца и, следовательно, на устройстве японской культуры.

«Влажность оказывает огромное влияние на восприятие человеком атмосферы. Частые изменения плотности воздуха, которого мы касаемся [здесь и дальше подчеркнуто нами. — А. М.] в Японии (утренний туман, вечерняя или весенняя дымка), способствуют обостренному восприятию времени года и часа суток, возбуждают чувство спокойствия или свежести. Кроме того, это придает осязательность самому пейзажу. И в этом отношении эти частые изменения представляются чрезвычайно существенными. Что до обделенной влагой европейской атмосферы, то она может порождать монотонную взвесь в воздухе, но она не настолько текуча, чтобы вызывать тонкие перемены в нашем настроении. Монотонность облачных дней в Европе северной, монотонность яркой голубизны неба в Европе южной — это безусловное свойство, присущее всей Европе. Это свойство имеет тесную связь с температурными изменениями. Да, термометр регистрирует в Европе перепады температур в течение одного дня, ло это всего-навсего физическое явление, оно не сказывается заметно на наших ощущениях. Разнообразны эффекты, которые производят сочетания влажности и температуры (будь то ночная летняя прохлада, утренняя свежесть, осеннее тепло — днем, и кожный холод — вечером) на перемены в настроении и ощущениях, благодаря быстрым переменам в этом сочетании. И даже зимой после утреннего холода, который мы ощущаем кожей, от солнышка приходит ощущение тепла. Всего этого разнообразия мы не можем испытать на себе в Европе». Потому что, как утверждает Вацудзи Тэцуро, там, в Европе, — или сплошная летняя жара, или сплошной зимний холод. «С точки зрения влияния на душевное состояние ощущения телом холода, все равно какая температура — минус три или минус десять. Если в [зимний] солнечный день выйти на освещенное место, то все равно это солнце не будет давать никакого тепла — оно все равно что луна». Не то в Японии, где стоит сделать шаг в сторону от теплого солнца в тень, как мгновенно «холодный ветер пронзает кожу»⁴⁷.

Вывод из этих рассуждений мог быть, естественно, только один — тонкость и богатство телесных (кожных) ощущений, испытываемых только японцами и только в Японии, что находит соответствие в уникально тонкой душевной организации, которая продуцирует необыкновенное тонкое искусство.

Следует также мимоходом добавить, что, относя Японию к муссонному климату, Вацудзи Тэцуро природные условия Европы определял как «пастбищные» (кроме того, он выделял в качестве специфической зоны и «пустыню»). Оставляя в стороне нелогичность такой схемы, в основе которой лежат совершенно различные классификаторы, отметим, что в традиционной дальневосточной мысли деление на земледельцев и скотоводов (кочевников) имело не только хозяйственный, но и культурный характер. Скотоводы при этом, естественно, понимались как люди несравненно менее «культурные». Определение Европы через «пастбищность», т. е. «скотоводческий» код, безусловно, вводило ее и ее насельников в отрицательное семантическое поле, что добавляло убедительности в рассуждения философа, награжденного в 1955 г. орденом Культуры.

«Природные условия» и их кожные реципиенты, о которых говорил Вацудзи Тэцуро, вполне можно определить как «воображаемые». Житель Севера, познавший на своей шкуре (коже), что такое мороз, мог бы квалифицированно возразить на утверждение, что между тремя и десятью градусами мороза не существует большой разницы. Тем не менее эти и другие рассуждения — как самого Вацудзи Тэцуро, так и ему подобных — обладали для тогдашних японцев достаточной убедительностью. Мыслительные операции, которые они проделывали в рамках творимой ими знаковой картины мира, обладали автономностью по отношению к реалиям. Теория не поверялась практикой (несмотря на то, что философ имел опыт жизни в Европе), но мысль о необходимости такой процедуры мало кому приходила в голову.

Введение в эстетический оборот проблемы тактильного, кожного восприятия означало обнаружение такого параметра, в разработке которого европейцы были «слабы». Не только кожа японцев приятнее на ощупь, но и их вещи — тоже. Это касается, например, традиционной японской бумаги, посуды и многого другого. Танидзаки как бы говорит нам: «высокое» европейское искусство предназначено исключительно для рассматривания, японские же бытовые вещи обладают таким же высоким эстетическим статусом, но они хороши не только на взгляд, но и на ощупь. То же самое можно сказать и о теле японок, и об их коже.