Статуи никогда не смеются

Вольман медленно встал, его движения были легки, он почти танцевал, как бывало говорила Клара. Он плотно задернул занавеску, закрыл последнюю полоску, солнечного света, которая падала на лежавшее на столе стекло. Ему стало грустно, он чувствовал себя подавленным. «Признак старости», — подумал он. Потом вдруг нервно передернул плечами. Через обитые двери доносился монотонный шум ткацких станков. В последнее время этот отдаленный грохот действовал ему на нервы; он постоянно твердил себе, что нельзя поддаваться этому. Еще не было восьми, слишком рано идти по цехам. И вдруг время показалось ему чем-то материальным, осязаемым, как будто можно было попробовать на ощупь его ленивое, убийственное течение. Эти утренние часы были болезненно монотонны, одно утро походило на другое и рождало в нем какую-то струйную усталость. Он был не в силах оставаться дома. Клара просыпалась поздно, и начинались все те же разговоры об отъезде. Хотя он и отвечал ей, но мысли его были далеко. Порой ему казалось странным, что в красивой головке Клары теснились такие банальные желания. Он думал, что все же естественный отбор должен был бы сыграть свою роль, ведь это четвертое поколение предприимчивых, сильных людей, вполне здравомыслящих. Но такой же, как Клара, была и Анриетта. Клара похожа на мать: та же странная болезненная красота с неожиданным блеском, те же зрачки, как из плотного стекла. Даже кожа, сквозь которую просвечивали тонкие голубоватые вены, была у нее такой же белой и прозрачной. Это напомнило ему ноги уборщицы, и он вздрогнул.

Кто-то постучал в дверь.

— Войдите!

Вошел Хорват. Он вел себя очень уверенно: шагнул прямо на ковер, стараясь привыкнуть к темноте.

— Вы здесь, господин барон?

— Еще нет четверти девятого, — сухо и спокойно сказал Вольман. — У меня дела. Неплохо было бы, если бы вы сначала посмотрели на свои часы.

— У меня нет часов, — ответил Хорват и направился к двери.

— Разве я назначил заседание не на четверть девятого, господин Хорват?

Но тот уже хлопнул дверью. Вольман почувствовал радость, но потом ему стало стыдно своей мелочности. Все же он был доволен, что вел себя так с Хорватом. Особенно после всего, что тот выкинул тогда.

Он снял телефонную трубку, вызвал инженера, потом закрыл глаза. Начинала болеть голова.

Честь имею приветствовать вас, господин барон.

— Садитесь, господин Прекуп. О чем хочет говорить со мной профсоюз?

Прекуп сел на кончик кресла, но потихоньку, незаметно устроился удобнее, откинулся на спинку. Он провел рукой по редким черным волосам.

— О яслях.

— Что мы должны делать?

— Надо будет ассигновать те деньги…

— Все?

— Нет, — ответил Прекуп, — не все. Они опять хотят монтировать станки, которые лежат на складе. Разобранные станки, вы знаете.

— Как не знать… я отклонял это предложение три или четыре раза.

— Да. Но на заседании комитета опять подняли этот вопрос.

— А вы что об этом думаете?

— Сказать по правде, еще не успел подумать. Но, во всяком случае, считаю, что это нам обойдется недорого. По моим подсчетам, они оправдают себя самое большее в два года.

— В два года?

— Приблизительно. Может быть, в полтора.

— А нельзя было снять этот вопрос с повестки дня?

— Пробовали, но, насколько мне известно, Хорват уперся как осел.

— Опять этот Хорват. — Барон нервно сжал пальцы, потом овладел собой. — Что еще, господин Прекуп?

— Все, господин барон. Вчера я был на тренировке. Думаю, вы сделали чудесное дело, раздобыв этого Бонихади. У него удар — что-то невероятное! Я разговаривал с Хюбнером. Он связался с «Уйпестом». Тот Третий, свободен. Может быть, послать за ним?..

— Ну да. В конце концов неплохо иметь запасного и на левом фланге. А как Перчиг?

— Я о нем ничего не слышал.

— Вы говорили с Будапештом?

— Да. Он туда еще не доехал. Боюсь, не случилось ли с ним чего-нибудь или… Но в это я не верю…

— Думаете, что он сбежал с деньгами?

— Да, я думал об этом.

— Не беспокойтесь. Это ведь не первая его поездка…

— А если с ним что-нибудь случилось?

— Арестовали?

— Да.

— Невозможно. У него великолепные связи. Его бы предупредили.

Барон взглянул на ручные часы и вздрогнул:

— А теперь пусть комитет идет ко мне.

Он наклонил голову в знак того, что кончил. Пре-куп встал и направился к двери.

— Подождите, пожалуйста, минутку, — неожиданно вспомнил что-то Вольман.

— Я слушаю.

— Знаете… уборщица, которая работает у меня…

— Да.

— Мне неприятно видеть ее… Очень неприятно…

— Понимаю. Уволить ее?

— Нет, нет…

— Перевести ее в красильню?

— Как хотите, дорогой Прекуп. Делайте, как найдете нужным.

2

Вольман с удовольствием потянулся в кресле. По сути дела всякая встреча с комитетом была ожесточенной борьбой, из которой он должен был выйти победителем. Иногда ему казалось, что смешно говорить о победе над такими людьми, как Хорват, Жилован или Герасим, однако спустя некоторое время он уверял себя, что это имеет очень важное значение, что это лишь часть большой, упорной и сложной борьбы на всех участках и любым оружием. Впрочем, он привык бороться. Когда он впервые понял, что любая победа добывается мучительным путем, он испугался. Это было в Париже, на конгрессе текстильщиков, в котором он участвовал как представитель Румынии. Тогда как будто все было против него. Даже имя его на пригласительном билете напечатали неправильно. Западные дельцы, старые, с громкими именами — Браун, Массон, Ле Гар, Голдбергер, И. И. Паллачос, — смотрели на него покровительственно и с некоторым недоверием. Один из них, Браун, владелец концерна «Deutsche Техtil A. G.» спросил его тогда:

— Вы, молодой человек, с Балкан?

Балканы были в их представлении далекой полуварварской страной, сборищем племен без точной национальности, незнакомым грязным Востоком.

— Да, с Балкан.

— И там, на вашей фабрике, производят и ковры? Знаете, я хотел бы сделать кое-кому сюрприз.

Тогда Эдуарду Вольману было двадцать четыре года, и он был, пожалуй, так же богат, как любой из этих людей с громкими именами. Многие из них были только акционерами, тогда как он был единоличным владельцем. И все же, когда они узнали, что он живет даже не в столице Балкан, а где-то в далеком провинциальном городке, они стали смотреть на него с состраданием. Только когда были зачитаны статистические данные, в которых значилось, что на текстильной фабрике Вольмана работает свыше шести тысяч рабочих, они удивленно вздрогнули и стали оборачиваться, отыскивая его глазами. Но Вольмана в зале уже не было. Почувствовав себя униженным, он покинул его за день до того.

Весь обратный путь он строил планы мщения. Решил вложить все свои доходы в акции текстильных трестов Запада, чтобы через несколько лет, на следующем конгрессе, предстать самым крупным акционером, своего рода некоронованным королем текстиля. Поэтому за треть акций текстильных заводов Льежа он согласился на брак с Анриеттой, дочерью Ле Гара. Она страдала эпилепсией. «Раз меня считают жителем Балкан, буду пользоваться балканскими методами». Годами он не позволял себе и дня отдыха. Работал круглые сутки. Тогда-то, рассчитав, что возмещение страхового общества превышает доход, который ему приносит спиртовой завод, он согласился на поджог и дал заводу сгореть до основания.

Порой в дни процветания и славы, когда он отказывался от председательства на международных съездах или от приглашения на обед к послу какой-нибудь западной державы, ему было жаль, что отца уже нет в живых. Старик сумел бы оценить все это. Ведь это он впервые поднялся с ним на башню примарии, чтобы показать, как блестят солнечные лучи на жестяных крышах домов в центре города. Все дома с жестяными башнями принадлежали им. Отсюда, сверху, город казался лесом башен. Даже церкви были их собственностью. Кроме двух соборов, все они были построены Вольманами. Не было ни одной, начиная от синагоги и кончая молельней субботников, где не красовалась бы мраморная доска с именем благодетелей. Раньше Вольман имел обыкновение входить под арку святой обители и охватывать взглядом мраморные колоннады: «И это мое. Весь город мой. Город, страна, Балканы…»

К сожалению, он не мог поделиться этими чувствами ни с теми людьми, с которыми встречался в обществе, ни с Кларой. И еще меньше мог он рассказать кому-либо о той силе, которая исходила от Хорвата, иногда поражая его. В этом было что-то зловещее и печальное! Он, не испугавшийся Брауна, Ле Гара, Паллачоса, страшится таких несчастных, как Хорват! Что могла понять из всего этого Клара? Разве ей понять, что все то, чему он отдал тридцать лет своей жизни, теперь рушится? Тридцать лет он оставался на Балканах, в этой провинциальной дыре, чтобы иметь возможность войти куда угодно с высоко поднятой головой, не стыдясь того, что он сделал свое состояние в Румынии. Тридцать лет ради этого он вел расчетливый, умеренный образ жизни. Тридцать лет… Он и глазом не моргнул, когда военизировали его предприятия или когда к власти пришли легионеры^[10], а вот недавно вышел из себя из-за каких-то хрустальных стаканов. Из-за стаканов ли? Конечно, нет. Он не выносил Хорвата. Для него в этом человеке было сосредоточено все отталкивающее, низменное. Образ Хорвата неотвратимо, как рок, преследовал его. Если бы он сказал все это Кларе, она с усмешкой заметила бы: «Тебя преследуют призраки, папа». Он был уверен, что она именно так скажет, и не раз имел случай в этом убедиться. Однажды, когда Клара зашла за ним на фабрику, он показал ей в окно Хорвата.