Статуи никогда не смеются
Шрифт:
3
Это случилось летом тридцать восьмого года, в тот день, когда ему сообщили, что его избрали председателем Союза крупных румынских промышленников и что по этому случаю его приглашают на бал во дворец. Сначала он не хотел принимать ни назначения, ни приглашения. Он предпочитал и впредь оставаться в тени, человеком, о котором не говорят и не пишут. Он позвонил Малаксе, чтобы сказать ему об этом, но тот сообщил, что король лично интересовался им и хочет познакомиться. Малакса стал настаивать, чтобы
— Мне кажется, ты живешь слишком уединенно, дорогой мой. Более, чем это необходимо… И потом ты несколько лет не был в Бухаресте. Я очень огорчилась бы, если бы ты не поехал.
Огорчения ускоряли приступы у Анриетты, и так слишком частые последнее время. Вольман уступил: он уложил все необходимое в чемодан и поехал на вокзал. Случайно он опоздал на поезд и вернулся домой. Не хотелось беспокоить Вальтера. Вольман сам открыл дверь и, войдя в спальню Анриетты, застал ее в постели со своим слугой. В первый момент он хотел наброситься на них, потом его охватило неестественное спокойствие, подобное тому, которое испытывают приговоренные к смерти. Слуга вскочил, спокойно надел брюки, застегнул пуговицы пиджака, повернулся к зеркалу, чтобы проверить, всеяли в порядке, вслед за тем подошел к барону и отвесил низкий, церемонный поклон.
— Вы что-то приказали, господин барон?
Вольман неподвижно стоял у стены, глядя на него отсутствующим взглядом. Он не шелохнулся даже тогда, когда Анриетта, закрыв глаза руками, выбежала из комнаты. Только покашливание Вальтера вернуло его к действительности.
— Вы что-то приказали, господин барон?
Он долго смотрел ему прямо в лицо. Вальтер стоял неподвижно, даже не моргая. Однако в его взгляде нельзя было ничего прочесть.
— Может быть, вы желаете дать мне пощечину, господин барон?
Вольман грустно улыбнулся: «Есть много такого, за что нельзя расплатиться пощечиной».
— У тебя помят пиджак, Вальтер. Мне не нравится, что у тебя не в порядке костюм.
— Я сейчас переоденусь, господин барон.
— Не надо, Вальтер. Иди позови госпожу.
— Хорошо, господин барон.
Он вернулся через несколько минут с Анриеттой. Она все еще была в ночной рубашке, босиком, как вскочила с постели. Вольман долго смотрел на нее, и его охватило странное чувство: он желал ее так сильно, как еще никогда не желал. Грубо, по-скотски. Он почувствовал, как кровь приливает к вискам, клокочет в венах, готовых лопнуть. Хотел броситься к ней, обнять ее, целовать лицо, шею, голое плечо, но вовремя сдержался. Постоял еще несколько минут неподвижно, пока окончательно не пришел в себя. Повернулся к слуге:
— Скажи мне, Вальтер, ты ходишь в дом терпимости?
Вальтер кивнул головой.
— Да, господин барон.
— Сколько ты платишь проституткам, Вальтер?
— Пятьсот леев, господин барон.
— О-о, ты настоящий джентельмен, Вальтер. С госпожой ты уже рассчитался?
Вальтер стиснул зубы.
— Дай госпоже пятьсот леев, Вальтер.
Вальтер вытащил бумажник из кармана, нашел банкноту в пятьсот леев и положил ее на стол.
Можешь идти, Вальтер.
— Спокойной ночи, господин барон.
Тогда-то и положил Вольман под стекло банкноту в пятьсот леев.
Анриетта стояла неподвижно, прислонившись к стене. Время от времени
плечи ее нервно вздрагивали. На ее бледном, как у призрака, лице застыло какое-то неопределенное выражение. Вольман много бы дал, чтобы узнать, о чем думает его жена в эту минуту.Ни одна ночь не тянулась так долго. В полночь Вольман сел за стол, положил голову на стекло и погрузился в тяжелый-тяжелый сон. Утром он проснулся усталый и увидел, что Анриетта все так же стоит у стены.
Вальтер, словно ничего не произошло, продолжал выполнять свои обязанности, как и до этого. Однажды вечером, уже после того, как Анриетта уехала во Францию, чтобы прийти в себя, Вольман позвал его к себе в кабинет:
— Сядь, Вальтер.
— Спасибо, господин барон. Я предпочитаю стоить.
— Сядь, Вальтер. — Голос барона был настойчивым, угрожающим.
— Как вам угодно, господин барон. Я могу считать себя уволенным?
— Нет, Вальтер. Скажи мне, ты любишь Анриетту?
— Нет, господин барон.
— Как же так?
— Если разрешите…
— Я хочу знать все.
— Госпожа приказала мне прийти к ней.
— Все, Вальтер. Иди спать. Надеюсь, ты забудешь об этом. — Он вернул его от двери. — Ты не солгал мне, Вальтер?
— Я никогда не лгал вам, господин барон.
С тех пор он больше не говорил с Вальтером об этом. Даже когда Анриетта покончила с собой. Только к концу войны, когда он понял, что дочь его уже не школьница, а взрослая девушка, барон вновь начал разговор:
— Вальтер!
— Да, господин барон.
— Как у Клары с экзаменами?
— Хорошо, господин барон.
— Как ты думаешь, Вальтер, она похожа на Анриетту?
— Да, похожа, господин барон. Особенно лицом.
— Я имел в виду другое, Вальтер.
— Похожа, господин барон.
— Да, Клара очень выросла… она уже не девочка. Знаешь, что я хочу сказать, Вальтер?
— Нет, господин барон.
— Ты не должен выполнять все ее приказы!
— Я понял, господин барон.
— Дай честное слово.
— Как вам угодно, господин барон. Я всегда буду держаться в рамках приличия.
— И не говори с Кларой об Анриетте.
— Никогда, господин барон. Вы мне однажды уже приказали забыть ее.
— Хорошо, Вальтер. Это все, что я хотел тебе сказать. Можешь идти.
Пронзительный грохот грузовиков, доносившийся с улицы, заставил Вольмана вздрогнуть. Он подошел к окну и посмотрел на вереницу машин с тюками полотна. Даже это зрелище уже не доставляло ему такого удовольствия, как раньше: он должен был теперь отдавать государству почти пятьдесят процентов всей продукции.
4
Собрания в цехах проходили интересно. Фабричный комитет отчитывался перед рабочими в успехах и неудачах своих переговоров с дирекцией. Обычно первым выступал председатель профсоюза Симон.
Он забирался на ящики, специально приготовленные для этой цели.
— Да, товарищи, мы одержали новую победу над бароном. Ясли! Наши дети больше не будут бродить по улицам, пока мы производим земные блага. Они уже не будут страдать так, как страдали мы. А как мы страдали!.. Но не будем говорить о прошлом, поговорим о будущем. Вы все видели, как за фабрикой поднимаются леса. Это новый стадион… Стадион ТФВ. Семьсот вагонов цемента. Семьсот вагонов…