Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Метаксия улыбнулась, увидев, на что устремлен взгляд рабыни.
– Евнухи, - прошептала она. – Эти двое никогда не были мужчинами.
Она взяла свою наперсницу под руку, и они улыбнулись друг другу, поняв одна другую без слов. Женщину куда труднее, почти невозможно лишить женского естества.
Потом Желань увидела, как греки расступаются, пропуская к императору других смуглых и черных южан; но одетых иначе, нежели ромеи, - в высоких драгоценных шапках, больших, словно надутые золотые шары, и длинных и тяжелых черных бархатных платьях.
– Итальянцы…
Сегодня Метаксия вытащила ее из кельи почти силой, сказав, что ей хочется посмотреть на императора; Желань не посмела спорить, а Метаксия, по-видимому, нуждалась в женской поддержке, в какой пленная славянка не могла ей отказать.
Они вернулись в гинекей, и тут дорогу им заступил тот самый темнолицый страж, который сквозь пальцы посмотрел на выход женщин, спешивших приветствовать императора. Он о чем-то спросил Метаксию – и гречанка, сложив руки на груди, ответила гордо и гневно; и даже кивнула покрытой покрывалом головой в сторону, приказывая стражнику отойти. Тот со злостью посмотрел на славянку – и дал обеим дорогу. Желань вдруг подумала, что до сих пор не знает, на каком положении здесь ее прислужница и спутница.
Они вернулись в комнату, и гречанка с радостным и усталым вздохом бросилась на шелковые подушки, раскиданные по полу. – С тобой мне позволено ходить куда угодно, - прошептала она. – Иногда так хорошо быть рабыней, тенью человека, которую никто не замечает!
Желань покраснела от гнева; но Метаксии, конечно, не было дела до ее чувств.
Они сделались странными товарками – одна выручала другую; только одна знала все, а другая ничего…
– Можно ли мне иногда ходить одной? Здесь, между комнатами для женщин? – спросила Желань, совладав со своим гневом, ни в какую минуту не приличествующим рабыне. Гречанка ласково и снисходительно улыбнулась.
– Выйди, если хочешь, - только тебе некуда пойти: никто из благородных жен тебя не примет, а с мужчинами говорить нельзя, - ответила она.
Потом Метаксия встала с подушек и, подойдя к Желани, пожала ей руки, посмотрев в печальные карие глаза. Она тоже погрустнела.
– Не думай, что сможешь сбежать, - это место, откуда никто из нас не может сбежать; и сам император…
Она покачала головой. Императора теснили многие враги, и враги подрывали стены города, который давно уже не был так неприступен, как гласили легенды. Вся империя, поглощаемая турками, сходилась, сужалась к Константинополю…
Пленной московитке все это рассказала Метаксия, болтавшая с нею от безделья – или из непонятного умысла.
– Почему ты так много говоришь со мной? – вдруг, не утерпев, спросила Желань. – Ведь я для тебя только раба?
Она расплела волосы, вернувшись в
келью; и теперь опять бездумно заплетала их в косу.Метаксия прямо посмотрела славянке в глаза.
– Ты мне нравишься, - сказала она. – Ты дикая и чистая.
Она вдруг вздохнула.
– Таковы когда-то были мы… эллины, народ моря…
Вдруг ее гибкая и сильная фигура словно опростилась, освободилась от тяжелых украшений - и от слов Метаксии, как от всего ее города, снова повеяло древностью: седой стариной, какой не помнили даже пращуры Желани. Стариной, рассыпавшейся в прах еще до рождения Руси.
Желань откинула за спину наспех заплетенную косу, покрыла волосы шелковой тканью и, придерживая накидку одной рукой, тронула дверь. Она думала, что Метаксия остановит ее, - но та не сказала ни слова. Славянка тихо вышла.
Она очень робела вначале – но потом, перекрестившись, взбодрилась и двинулась по коридору уже смелее. Ей никого не попадалось. Только мрамор и золото стен, тускло отражающее и преображающее ее саму, - такими преображенными в золоте, должно быть, видели себя цари ромеев.
Желань слышала от Метаксии - и видела уже и собственными глазами, что золото Большого дворца собрано в самых лучших палатах, для приема избранных гостей, а в прочих местах - пустота и тлен: убогая пышность, которая только и осталась нынешним императорам. Иоанн Палеолог был даже бездетен, несмотря на то, что уже трижды овдовел…
Московитка шла и шла, трогая холодное золото, - потом в глазах у нее мелькнула человеческая фигура… Желань вскинула голову. Мужчина? Нет, отрок - и, конечно, скопец: только таких слуг и допускали на женскую половину. Юноша брел куда-то из комнаты в комнату.
– Стой! – воскликнула Желань; хотя никак не могла ему приказывать; и не могла ожидать, что он поймет. Но отрок понял и остановился.
А когда наложница патрикия Нотараса узнала этого безбородого, сердце у нее облилось кровью.
– Господи, - прошептала она, крестясь. – Что же они с тобой сделали?..
Отрок, которого мать когда-то, припадая к нему в отчаянии, называла красной девицей, стоял и неподвижно смотрел на Желань: смотрел с какой-то ненавистью. Все же она решилась приблизиться к нему и тронуть за плечо. Он вздрогнул, но остался на месте.
– Микитка, болезный ты мой…
– Теперь меня зовут Иоанном, - хрипло ответил юноша.
Желань рассмеялась.
– Как императора…
Она закусила губу, не смея продолжать, - а рабичич быстро отошел от нее и уставился в стену, сложив руки на груди.
– А где твоя мать? – спросила Желань.
Она взялась за лоб, кусая губы, ужасаясь услышать ответ, который слетит с губ безбородого. Если Микитка вообще ответит.
Но он ответил – после долгого молчания, не поворачиваясь к Желани:
– Мать продали в служанки одному итальянцу, купцу, и меня с ней… Он понимает по-нашему… и поставил ее над своим хозяйством, чтобы следила, пока его дома нет – пока он ездит по дальним краям. А потом меня продали во дворец, потому что мне не нашлось дела у католика.