Ставрос. Падение Константинополя

Она покачала головой. Взяла из вазы другую розу и поднесла к лицу.

– Но я не верю, что будет так.

– Тебе нужно помолиться, - почти испуганно сказала Желань. – Ты говоришь так, точно умерла раньше своей смерти!

– Бедное дитя, - сказала гречанка, и Желань не могла понять: то ли Метаксия говорит о ее нерожденном ребенке, то ли о ней самой.

– Кто ты? – спросила она. – Кто ты была раньше?

Метаксия помедлила.

– Я из старинного и некогда славного семейства – мое родовое имя Калокир, - сказала она. – Но это не так важно для моей судьбы, как то, что я была опоясанной патрикией* в дни последней жены Иоанна. Теперь императрицы больше нет, и власть в гинекее утратила свой священный венец. Теперь женщины двора отодвинуты в тень… и из тени выходят те, кто этого вовсе не заслуживает.

Феодора кивнула. Она про себя понимала, быть может, намного больше, чем могла бы высказать словами… и понимала, что попала в Большой дворец в счастливое время. Иначе, наверное, давно уже лежала бы в могиле, запоротая или замученная мужчинами до смерти, – или принадлежала бы какому-нибудь грубому скоту.

Метаксия погладила ее своей розой по щеке.

– Береги его, как он тебя, - прошептала она. – Ведь ты понимаешь, что все это было не просто так.

– А кто… Кто напал на меня? – воскликнула Феодора.

Ее словно окатило ледяной водой.

– Кто напал – уже неважно, не позднее, чем завтра, он будет прикован цепями к дромону или хеландии*, - безразлично сказала гречанка. – Но вот кто хотел сразить этим Нотараса…

Феодора закрыла лицо руками.

– Мне страшно!

– Можешь показывать это мне, но не показывай никому другому, - ответила Метаксия. – Но ты сейчас будешь сидеть взаперти и поправляться… Как нам всем теперь…

Она посмотрела на портрет московитки – эта цветущая женщина так отличалась от той, что лежала перед ней.

И вдруг сказала слова, от которых у Феодоры кровь застыла в жилах:

– Император Иоанн стар.

Феодора перекрестилась, но Метаксия осталась совершенно спокойной. Она наклонилась и поцеловала больную в лоб.

– Постарайся уснуть.

Она встала и покинула спальню, оставив за собою легкий запах восточных притираний и благоухание роз, наполнившее комнату: от избытка непрошеной сладости у Желани разболелась голова. Она тихо заплакала, жалуясь разве что Богу, который один только и мог сейчас ее видеть.

На другое утро патрикий пришел к ней и сел рядом, погладив по голове.

– Мы скоро уедем, - вдруг сказал он, - уедем в мое имение.

Рабыня ожидала чего угодно, кроме этого. Она беспомощно посмотрела на Фому Нотараса, не посмев ничего спросить о насильнике.

Ее хозяин улыбался, но взгляд был далеко – и не таил ничего хорошего.

– А мы еще вернемся? – спросила славянка, подумав о том, что покинет Город, о котором наслышан весь мир, ради мест, в которых она совсем затеряется. О прочем думать было слишком страшно.

Фома невесело рассмеялся.

– А тебе хочется?

Он коснулся ее губ цветком, который вынул из вазы, - роза уже начала увядать. Потом поцеловал наложницу в губы.

– Надеюсь, что вернемся, Феодора.

* Высокое придворное звание, дающее право на свободный вход во дворец.

* Тяжелый византийский боевой и транспортный корабль, вмещавший сотню гребцов и двести-триста человек.

========== Глава 8 ==========

Феодора пролежала в постели еще неделю – хотела встать раньше, почувствовав силы, но Метаксия остановила ее, сказав, что кровотечение может открыться снова. Она, должно быть, как и Нотарас, повидала немало таких больных – а кое-кому наверняка помогала и вытравить плод…

Девушка из Руси вспоминала теперь разговоры, слышанные в тереме, которые она тогда, по невинности своей, не могла осмыслить. Теперь она понимала, что терем немало подобен гинекею: полон такой же тайной, страстной и греховной жизни, заключенной в четырех стенах.

Московиты были куда больше похожи на греков, чем ей хотелось думать.

Господин несколько раз приходил к ней, справлялся о ее здоровье, но был как-то отвлеченно нежен – не так, как в часы страсти; хотя и тогда он не показывал ей себя, как будто берегся своей рабыни. Сейчас же Фома Нотарас точно запретил себе открываться славянке и сближаться с нею более – до тех пор, пока за ними следит столько враждебных глаз. Это было место, где каждый остерегался каждого, как будто самый воздух Большого дворца внушал такие мысли.

– Много императоров погибло здесь… Их убивали восставшие, и они сами убивали друг друга, - сказала московитке Метаксия, хотя та вовсе ее не спрашивала и не желала сейчас слышать кровавую историю царей ромеев. Но, должно быть, самой гречанке хотелось поделиться – а больше было не с кем. Феодора начала чувствовать себя сосудом, в который ромеи сливают избыток страстей, - вроде тех драгоценных ваз, в которые они облегчались во время пирушек.

Однако всем приходится терпеть – и всем людям приходится немало терпеть друг друга, рабы они или господа.

Но Феодора даже в болезни не чувствовала себя забытой, что бы это ни значило, - господин присылал ей маленькие подарки: букет фиалок, ножной браслет, а однажды даже свиток с древними греческими стихами, которые рабыня до сих пор только слышала. Их читала ей наизусть Метаксия, восторженно блестя глазами, воздев руки, точно священнодействуя. Феодора мало понимала тогда, но знала, что для Метаксии это мгновения истинного счастья – как для нее самой было бы вновь увидеть родные поля и рощи.

Но Метаксии некуда вернуться…

Теперь же они разбирали письмена вместе, вместе слушали музыку языческого эллинского прошлого, которая отзвучала давным-давно. Метаксия хвалила прилежание и понятливость московитки.

– Ты могла бы стать философом, если бы прошла хорошую школу, - сказала она. – Но женщин-философов не признают.

Желань давно поняла, что Метаксия привязалась к ней, как и хозяин; хотя и по-своему – как женщина, которой больше не на кого направить свою страсть.

– У тебя есть муж и дети, госпожа? – тихо спросила славянка.

– Нет, - спокойно ответила Метаксия.

Феодоре следовало бы спросить: были ли у нее муж и дети. Но она никогда бы не осмелилась задать такой вопрос.

– Я сожалею, что ты одинока, - тихо сказала славянка, надеясь хоть таким путем выведать что-нибудь.

– Это не так уж и печально, - ответила Метаксия. – Теперь я госпожа сама себе, полная хозяйка своего имения и имения моего покойного мужа.

Желань взглянула в лицо гречанки; и увидела, что та улыбается. Ее мысли были для Метаксии как открытая книга.