Ставрос. Падение Константинополя

– Как хороши! Божественны! – воскликнула Метаксия; многие женщины рядом тоже пожирали глазами колесничих и не скупились на замечания. Метаксия стиснула руку Желани. – Да поможет тебе Аполлон, Димитрий! – проговорила она, глядя на мощного возницу в зеленом одеянии, с гривой каштановых волос, струящихся из-под посеребренного шлема с пучком зеленых же перьев.

– Я стою за зеленых, - вполголоса заметила она Желани, как будто той это могло что-то сказать; а может, Метаксия потому и говорила, что славянка не знала ничего и никому не могла ее выдать. – Я не ставлю на них, потому что низкие женщины не участвуют в играх… но всем сердцем надеюсь, что мой Димитрий победит! – прибавила гречанка.

– А на кого ставит Фома? – тихо спросила Желань, впервые назвав так своего господина. Метаксия рассмеялась.

– Несравненный патрикий со мною заодно, - сказала она. – А вот император стоит за голубых*, как и его доместик схол*!

Она кивнула в сторону благородного работорговца в золотом венце.

Желань понимала, что эти партии означают больше, чем просто игру; но дальше этого ее ум зайти не мог. Забава для гречина легко перетекала в смертельную вражду; и вражда была игрою…

Зрители дружно закричали, когда квадриги вынеслись вперед; в глазах у Желани они слились в многоцветный неукротимый вихрь. Она стиснула руки и только пыталась различить, стоят ли еще в колесницах люди; выпасть и убиться, должно быть, проще простого!

Она вскочила со скамьи вместе с Метаксией, потому что гречанка подхватила ее на ноги и стояла вся дрожа от волнения и сжимая ее плечо, выкрикивая слова ободрения своему “зеленому”. Раньше Желани представлялось, что только мужчины могут вести себя так необузданно; но здесь многие зрительницы не отставали от Метаксии.

Желани стало дурно и она села на место, закрыв лицо руками. Этого было слишком много для нее. Ее одолели чужие, чуждые ей страсти, бродившие по ипподрому, и она потеряла счет времени…

Потом славянка почувствовала, как Метаксия толкает ее в бок и смеется.

– Победили “красные”! – воскликнула она. – Слышишь? Не наши, но и не Иоанна!

– Что ты! – воскликнула Желань, в испуге прижав руку к груди. Она стала осматриваться, не слышал ли кто, - и только потом поняла, что Метаксия говорит с нею на ее языке: с каждым днем гречанка говорила все бойчее, хотя и прежде объяснялась очень хорошо.

Потом в цирке звучала музыка и песни; потом боролись атлеты, белые и черные, как сажа: Желань даже подумала, что это ей грезится. Под конец устроили потешный бой – воины в доспехах, с закрытыми лицами, сражались на мечах. Двое бойцов были ранены и их унесли.

Метаксия уже успела рассказать славянке, что в старину такие поединки шли не до первой крови – а до смерти, между пленными рабами, которых нарочно выучивали для братоубийства…

– Слава богу, это давно прекращено! – сказала гречанка. – Император милосерд, и мы крестились и изменились!

“Ничуть вы не изменились, - подумала Желань, - какие были кровопийцы, звери, такие и остались”.

Напоследок все встали, и хор певчих славословил благочестивейшего и всеблаженного императора.

Потом Метаксия проводила Желань в комнату, держа под руку, потому что у славянки голова шла кругом.

Когда рабыня осталась одна, к ней пришел Фома Нотарас, который обнял ее и поцеловал.

– Как тебе понравилось зрелище, Феодора? – спросил он, приподняв ее подбородок. Глаза его, как и раньше, светились ласковым превосходством – но не будь ее ум так затуманен, Желань заметила бы, что ромей словно бы чего-то ищет в ее лице. Прежде он так не смотрел.

Видя, что наложница не отвечает, Фома повторил свой вопрос. Желань посмотрела исподлобья.

– Дивно, лепо…

Поняв, что говорит по-русски, она заставила себя улыбнуться и сказала по-гречески:

– Чудно!

А сама подумала, что никогда еще не видела таких бесовских игрищ – еще и с благословения церкви…

Ей показалось, что хозяин сейчас захочет ее, - но он еще раз посмотрел ей в глаза, потом возложил руку на голову и, улыбнувшись так же странно, точно сомневался и в себе, и в ней, вышел вон.

Он пришел только ночью, когда Желань ждала его, - хотя она не больше прежнего могла сказать, что рада такому принуждению, но была готова к тому смятению чувств, сродни императорским игрищам, в которое хозяин ввергал ее.

* Командующий войсками одной из областей (Востока или Запада), чин I класса в византийской табели о рангах.

* Колесничие гонки в Византии, как и прежде в Риме, нередко имели политический характер, и противостояние партий возниц означало политические разногласия. В частности, некоторыми историками считается, что голубые всегда стояли за господствующую религию, отстаивали интересы церкви и ее политическую независимость, а зеленые были либералами, сочувствовали еретическим императорам и даже в некоторой степени языческим традициям.

========== Глава 6 ==========

– Мне очень нравится ваша carissima*, синьор, - сказал итальянец в разноцветном берете, с живыми черными глазами – слишком живыми на увядшем желтом лице.

Фома Нотарас поднял брови.

– Carissima?

Дела гинекея, любовные дела у греков никогда не обсуждались так прямо, как это было принято у папистов.

– Ваша женщина из Московии, - с усмешкой пояснил его собеседник. Фома покраснел от гнева, сжав губы; итальянец продолжал невозмутимо глядеть на него. Это был художник – Альвизе Беллини, мастер венецианской школы, уже прославившейся при дворе василевса.

Патрикий совладал с собой и спросил:

– И что же?

Он догадывался, к чему ведет живописец, и это ему не нравилось – это было почти как та мерзкая уступка, уния с католиками, на которую все-таки пришлось пойти греческой церкви.

Мастер вздохнул, сложив на животе узловатые руки.

– Эта женщина отличается красотой, какой я не встречал в Италии – и даже здесь, при дворе императора, - задумчиво произнес он; а жадный блеск в глазах говорил, что итальянец припоминает каждую черту полюбившегося ему лица. – Я бы очень желал написать ее, чтобы увезти с собою в Венецию.

Патрикий свел брови. Прежде, чем благородный муж холодно отказал ему и отправил прочь, ремесленник торопливо прибавил:

– Я заплачу, не вы! Вам это не будет стоить ни гроша!

Фома Нотарас погладил чистый подбородок и улыбнулся, пристально рассматривая настырного живописца, - тому стало не по себе. Он знал, что греческая мягкость бывает пострашнее итальянского бешенства.

А потом ромей сказал:

– Она не согласится. Она очень застенчива – и сочтет оскорблением такое внимание к своей красоте.