Стена

Пролетая мимо, Шеин махнул рукой — давайте скорее. Когда друзья выбежали на площадь с ее унылыми, заметенными снегом лавками, толпа уже бурлила.

— Что, смоляне? Дивитесь тому, сколь еще много вас здесь собралось?! — кричал, взобравшись на прилавок, бывший посадский голова Никита Зобов. Он обнажил голову, стиснув в кулаке свою бобровую шапку. — Знайте — лгут вам, лгут! Нет больше хлеба в закромах, ничего не осталось, доели последний овес… Кто-то получил еще сегодня на лепешку-другую, у кого-то по нескольку горстей запасено. Но это — последнее! Всех ждет смерть голодная!

Толпа взвыла. Здесь собрались, пожалуй, чуть не все выжившие в крепости, кроме тех осадных, что были на Стене. Женщины, закутанные платками, старики в надвинутых до глаз треухах, обмотавшие ноги поверх валенок кусками старой овчины — у многих ступни пухли из-за цинги, онучи не грели, и, спасаясь от стужи, каждый придумывал, что мог. Дети жались к матерям, но некоторым было не устоять на ногах, и они садились прямо в снег.

— Вот до чего довела нас гордыня воеводы, смоляне! — взывал Зобов. — Мы погибаем. И погибнем все! А чего ради?!

— Замолчи, Никита Прокопыч! Ради Бога, замолчи, или доведешь меня ныне до греха!

Могучий голос воеводы заставил обернуться всех. Толпа смятенно отпрянула назад под грозным взглядом Михаила.

«Те люди, и не те, — думал Колдырев. — То стоят в храме, все измученные, израненные, но не покоренные. И все мы — будто одно целое. А тут в минуту изменились: готовы смуту устроить… В бою, в храме, каждый из нас — человек. А здесь все превращаются в толпу, в зверей неприрученных. В чем дело-то?»

— До какого еще греха я могу тебя довести, Михайло Борисович? — вскричал Зобов, оборачиваясь к воеводе, но не спускаясь со своего возвышения и не выказывая страха. — Какого греха ты еще не совершил? Али тебе не ведомо, до чего ты город довел? Город, который процветал, который жил богато, в котором и простые люди всегда сыты бывали? Смотри же на них, смотри! Ты, поди, уж и не зришь ничего, кроме битв своих! Видишь: здесь все — смертники. Все обречены. И это ты обрек их на смерть! Но еще раз вопрошаю: во имя чего? Нет более на Руси государя, никто не спросит с тебя за то, что присягу нарушил. Поляки давно в Москве. Почему ты до сих пор упорствуешь? Каждый день в городе по полсотни человек хоронят, точно у нас язва моровая! И ты этого не видишь?!

Рев толпы, нарастая, почти заглушил последние выкрики купца. Со всех сторон к Шеину протянулись десятки рук. Нет, никто еще не пытался схватить за поводья его коня. Но это пока…

— Ближе! Ближе к Михаилу! — шепнул Фриц и сильным движением плеча раздвинул стоявших перед ним людей.

Они пробились к скакуну воеводы, фыркавшему, прядавшему ушами. Конь чуял окружающую опасность и испуганно переступал на месте.

— Замолчи! — крикнул воевода. — Замолчите все! Слушайте!

Гул кругом не смолк, но стал тише, разрозненные выкрики и плач перешли в нестройный ропот.

— Ты спрашиваешь, купец, во имя чего мы здесь осаду держим и гибнем? — спросил Михаил, крепче сжимая рукоять царской сабли. — Что ж ты сам-то слеп, глух? Или глуп? Непохоже. Сейчас решается, может, самое главное. И самое страшное: будет вообще Россия или нет?

— Куда ж она денется? — визгливо подал голос один из купцов. — Что она, исчезнет, если Речи Посполитой покорится?

— Только сильней вместе с Польшей станет! — уверенно гаркнул Зобов.

— Не скажи, Никита Прокопич! — голос Шеина креп; воевода, в отличие от купцов, не кричал, но его слышала вся площадь. — Не вместе, а под Польшей будет тогда! Какая тебе Русь тогда? Речь Посполитая будет, а Руси — не станет совсем… Царя мы утратили, говоришь? Помнится, прежде ты уверял всех, будто плох царь Василий Иванович, лучше б другой был. А по мне так не одним государем славно государство. И не одним самодержцем оно держится. Вон, у нас и Гришка-самозванец год в царях проходил… Но землю свою и Отечество никому отдавать нельзя! Нельзя, слышите ли меня, смоляне?! Власть меняется, может статься, и вовсе бесовской сделается, если ее воры и христопродавцы захватят. Но ведь это пройдет! А Русь-матушка останется! Потому как ее нам Господь даровал. Ее и Веру нашу православную!

Толпа ответила единым вздохом. Чего было в нем больше: согласия со словами воеводы или гнева и отчаяния? Нельзя было понять.

— Что ты нам, Михайло Борисович, слова говоришь? — вновь взвился Никита Зобов. — Какое кому дело, будет московский царь али польский, или не будет, если дети с голоду мрут? Царям на нас все равно! Самим о себе думать надо!

— А если дети наши рабами станут, лучше будет?! — Михаил чуть тронул поводья, конь шагнул вперед, и всадник навис над купцом, так что новая искра, брошенная рубином его сабли, высветила алую точку прямо на лбу посадского головы. — А если веру забудут, станут молиться по-басурмански и спасение души потеряют? Что страшнее-то, кто думал? Мы сейчас гибнем, чтобы Царствия Небесного не лишиться!

— Красиво говоришь, воевода! Ох, как красиво! — вскрикнул Зобов. — Только откуда ты знаешь, за что оно дается, Царство-то Небесное? Никто ж оттуда не приходил, да не докладывал… Думаешь, за смертоубийство дается? Убийца по преступлению своему одну душу погубит — и в геенне огненной горит вечно! Так? А ты, воевода, из-за дури своей и тщеславности — тысячи душ своих, русских — губишь! Да ладно бы в сече — люди мрут от цинги, в домах замерзают, мертвых детей оплакивают, а тебе все неймется героем заделаться?

Вновь взметнулся ропот, и вдруг какой-то дребезжащий, вероятно, старческий голос воззвал:

— Православные! Чего мы слушаем-то, как богатеи промеж собой собачатся? Оне ж всяко с голоду не кончаются! Вон, лошадка топчется. Забить ее щас да поделить на всех — хоть по ломотку мяса б и досталось. Все не сегодня помрем!

Толпа всколыхнулась, загудела. Послышались и другие крики, чьи-то руки, уже не умоляюще, но жадно потянулись к воеводе и его стрельцам.

— Сыдь с седла, Михайло Борисович! Сыдь! — завопил один из стоявших вблизи мужиков, по виду — крестьянин. — Ни к чему тут уже лошадки-то! Съесть ее надобно! Себе лучший кусок возьми, а остальное людям отдай!

Шеин с шелестом обнажил саблю. Ее лезвие лазурно блеснуло на фоне заалевшего ранним закатом неба.

— Тронешь коня, руку отрублю, — предупредил он. — Любому отрублю, кто хоть за повод возьмется!

Григорий и Фриц тоже вскинули обнаженные клинки. Толпа угрюмо обступила воеводу со товарищи и мерно, страшно сделала шаг, потом еще шаг вперед — неотвратимо сжимая удавку.

Майер вдруг перебросил саблю в левую руку и поднес к губам висевший на шее свисток. Пронзительную трель услышала вся площадь.

— Отряд, шнейль, ко мне! — закричал Фриц. — Айн, цвай, драй!

«Айнцвайки» возникли в разных концах площади точно из-под земли. Некоторых немец приметил чуть раньше и был уверен, что те, кто не несет караула на Стене, обязательно будут здесь. И обязательно ответят на его призыв.

Не прошло и полуминуты как с десяток человек плотным кольцом окружили верхового воеводу, своего командира и его друга.

— Оружие на изготовь! — прозвучала новая команда.

Ополченцы дружно вскинули — кто пищаль, кто бердыш, став каждый вполоборота к толпе, чтобы наилучшим образом закрыть себя оружием. Мятежники малость опешили.