Стена

Зато услышал, как внизу принялся вопить дурачок Ерошка, невесть откуда вновь явившийся и заладивший совсем уж нелепую и неуместную среди ран и крови песенку:

У моей Лушечки Сладки пампушечки! На воскресенье Жду угощенья!

— Поди вон, дурак! — прикрикнул на него пожилой крестьянин. — Что тебе тут вздумалось? Нашел место…

— Да он нынче все под ногами только и вертится! — отозвался кто-то из посадских. — То два дни и видно не было, а тут объявился… Оголодал, что ль? Я был у Авраамиевских ворот — мы там новые створы сладили, будем наглухо врата забивать, так он и там пел да плясал. На стену залез — пушкари согнали… Убьют болезного, стыдно будет. Сейчас только едва в пороховой погреб не сунулся, еле прогнали.

— С этого грохота у здравых-то людей разум мутится, а он и так Богом обиженный… Вот и вовсе, верно, повредился! — вздохнула возившаяся с похлебкой баба. — Подь-ка сюды, Ероша, я те миску налью. И ступай себе.

Потом грохот усилился, и взбиравшийся по веревке Санька не слышал более ничего.

— Вот тебе, болезный, свистулька, а вот тебе и леденец. А на зельевые склады снова пойдешь?

— Гонят стрельцы Ерошку! В грудь белую палкой ткнули.

— А я тебе лошадку подарю. Расписную! Будешь скакать, людей веселить.

— Пойдет Ерошка, возьмет лукошко. А боярин его не омманет?

— Я не боярин. Бояр вон на всю Россию десятка три. Да чего тебе, дураку объяснять… Не обману, иди уж… Боже мой, как грохочет, как грохочет. Кто ж то зелье бесовское выдумал — порох этот? Эх, уйдет вода из колодцев, точно уйдет.

Отдлъ 6 Гордость и предубеждение (1609. Сентябрь — декабрь)

Снаружи она кажется довольно обширна; окружность ее стен, полагаю, до восьми тысяч локтей, более или менее; окружность же башень особенно должна считаться; ворот множество; вокруг крепости, башень и ворот тридцать восемь, а между башнями находятся стены, длиною во сто и несколько десятков локтей. Стены Смоленской крепости имеют толстоты в основании, десять локтей, в верху же с обсадом может быть одним локтем менее; вышина стены, как можно заключить на глазомер, около тридцати локтей.

Станислав Жолкевский о Смоленской крепости, «Начало и успех Московской войны»

Немецкий пленный (1609. Сентябрь)

К исходу четвертого дня его величество король Сигизмунд Третий Ваза начал, наконец, понимать, что в лоб Смоленск ему не взять.

Сигизмунда вновь принялись убеждать: нужно, в конце концов, оставить проклятый город в покое и двигаться дальше, к Москве! На это король отвечал почти с такой же непонятной яростью, как и несколько дней назад. Нет, он не уйдет из-под Смоленска. Не уйдет, покуда не сокрушит сопротивление непокорных, не разрушит город, не уничтожит тех, по чьей вине потерял столько людей.

— Я не уйду отсюда, пока Смоленск не будет обращен в руины! Штурм не удался? Тогда осада! И я дождусь, когда русские, сожрав всех кошек и ворон, подыхая от голода, приползут ко мне на коленях просить пощады! А сейчас — всем офицерам передать мой приказ: мы располагаемся вокруг города лагерем и начинаем осаду по всем правилам. — Тут король усмехнулся и добавил про себя: — Возможно, много времени и не понадобится: кое-кто все же может нам помочь… Наивный Шеин! Бедняга мнит себя хозяином города, но при этом не знает того, что творится у него под носом, в собственном стане… — И опять он усмехнулся. — Не говоря уж о том, что творится в его стране.

Упрямство монарха вызывало общее удивление. И даже пополз слушок, что не только злость на непокорных смолян движет Сигизмундом — дескать, Смоленск таит в себе некую зловещую тайну, одному лишь королю на целом свете известно о ней, и он собирается ею завладеть… Ну что только не придумают солдаты! Мотивы высшего армейского руководства у них всегда окутываются в легенды.

«Взглядом хотим Смоленск взять», — удовлетворенно записал в дневнике канцлер Сапега.

В тот же день, в первый день осады, наступивший за последней ночью бесполезного, стоившего стольких жертв штурма, король приказал собраться всем польским командирам и всем офицерам наемных частей. Некоторых недосчитались, и среди таковых, к огорчению Сигизмунда, оказался человек, так приглянувшийся ему в последние дни: без вести пропал Фриц Майер.

Несколько поляков тотчас сообщили, что последней ночью Фриц вел в наступление доверенную ему роту жолнеров. [71]

— Мы видели, как капитан Майер упал, скошенный выстрелом, — в один голос сообщили расстроенному королю солдаты. — Наверняка он убит.

Но это было не совсем так. И поляки, говоря о гибели немецкого офицера, не ошибались. Они просто лгали.

Когда грохот и вой пушек ненадолго смолк, когда поднятые над стеной факелы вновь озарили равнину, бегущих солдат и раскиданные повсюду тела, поляки заметили, как капитан Майер, перед тем ведший их на приступ и сраженный пулей, вдруг привстал с земли, опершись на колено. Он тоже увидел пробегавших мимо солдат и стал явственно звать на помощь, махая рукой. Но жолнеры, словно не замечая капитана, один за другим исчезали в дыму. Один — молоденький — было сделал движение в его сторону, но приятель ухватил его за рукав — они были всего лишь в десяти саженях от стены, на голом пятачке и в любой момент русские могли вновь начать обстрел. Солдатик отвел взгляд, сделав вид, что не заметил Фрица, и споро побежал дальше. Фриц почувствовал, как все нутро его выворачивается наизнанку — удушье мгновенно сдавило виски, дыхание застыло в горле, все вокруг было глухо, звуки еле раздавались вдали… Боже правый, что происходит, — Фриц не верил сам себе… Мир рухнул: солдаты бросили своего офицера… Фриц, уже севший на землю, теперь попытался приподняться — и тут его резко вывернуло наизнанку. Фрица неудержимо рвало. Опустошенный, он еще раз отчаянно что-то закричал, размахивая сорванным стальным шлемом, снова попробовал встать на ноги — и окончательно потерял сознание…

71

Жолнер (польск.) — переделанное старонемецкое слово «зольденер», «солдат». Оно произошло от старофранцузского «сольде» — жалованье.

Сколько прошло времени, он не знал. Когда капитан Майер пришел в себя, по-прежнему царила ночь, расцвеченная лишь несколькими редкими факелами со стен. Вокруг — ни души. Ни со стороны крепости, ни оттуда, где располагались передовые отряды польской армии, не доносилось более ни звука. Вполне возможно, русские не собирались тратить впустую смолы для своих громадных факелов. Огонь вскоре и вовсе погас. Скрылась за облаком и половинка луны. Стало темно.

Еще совсем недавно казалось: умело проведенная атака достигает, наконец, цели. Цепь атакующих обстреливала стену, не давая осадным людям встать в проемах между зубцами и столкнуть лестницы. Но тут заговорили русские пушки, задние ряды поляков спешно отступили, и те, кто уже поставил лестницы и поднимался по ним, оказались во власти защитников стены. Фриц помнил, как в него выстрелил широколицый, рыжебородый мужик, свесившийся над лестницей.

Пуля ударила в кирасу рядом с плечом, пробила ее, но вошла неглубоко. Просунув руку под свой нагрудник, Майер нащупал рану и убедился, что кровоточит она несильно, однако причиняет немалую боль. Ему показалось, он даже ощущает саму пулю — прямо под кожей. Левая рука почти не слушалась. Он снова попытался встать. Оказывается, и ноги слушались не вполне, но идти можно. Вряд ли теперь, когда все факелы погасли, его кто-то заметит. Идти было можно. Только ни черта не видно.

Половинка луны вновь выглянула из-за облака, и немец понял, что движется он почему-то не от крепости, а к ней. Тем лучше, если встать вплотную к стене, а лучше прилечь под тем карнизиком из белого камня, что тянется у самой земли на протяжении всей стены, то меньше вероятность, что русские тебя заметят и подстрелят. Привалиться, прижаться к неприступному камню, перетянуть рану, главное — перетянуть рану, оглядеться, а потом…

Потом возвращаться к своим… Своим… К дьяволу бросили раненого товарища, командира, на поле боя?! Трусы… Правильно сказал ему полковник Вейер: «Командовал бы лучше немецкой полуротой, чем польской сотней. С этими до беды недалеко». Интересно, сколько потерял сам Вейер — немцев-то, как заметил Фриц, король бросает в самую мясорубку.

«Проклятый удел — воевать за чужого короля на чужой земле… Русские, — теперь Фриц отчетливо понял такую простую, казалось, вещь, — им хоть есть, за что умирать. Они защищают свой дом. А где мой? Господи, что в этом аду делаю я?»

Странно, но чем ближе к стене подходил Фриц, тем дальше она становилась. И даже вроде бы начала покачиваться из стороны в сторону, как лодка на волне… И даже плеск этой волны как будто стал слышен, то нарастающий, то убывающий, и точно так же нарастала и убывала боль в простреленном плече. В бойницах подошвенного боя мелькнул свет, Фрицу показалось, что он сквозь шорох волн различает глухие голоса, кто-то вроде засмеялся. Определенно русские заметили его. Ну и ладно.

А затем вдруг свет погас — не только в бойницах и на стене, но и повсеместно. Фриц Майер опять провалился в черный колодец беспамятства…