Стена
Шрифт:
В воеводской избе горел свет — Шеин и не думал ложиться. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, где жили Евдокия с детьми и Катерина, Андрей через полуоткрытую дверь услыхал слова воеводы:
— Что ж ты пустил его?! Не мог догадаться?
И приглушенный голос Ивана Довотчикова:
— Так луны ж не было… Кто же знал? Да, если на то пошло, что это теперь изменит?
— Ладно! — сердито бросил Шеин. — Теперь это, надо думать, действительно уже ничего не изменит…
«Вот это да… — вдохнул Дедюшин. — Неужто воевода заподозрил, что Иван сам пропустил перебежчиков? Кажется, надежнее Довотчикова
Катерина не спала. Стояла возле окна, закутавшись в платок, и смотрела в слепое, разрисованное кружевами мороза стекло. Руки ее были сложены, как для молитвы. Что это с ней? Или не успела прочитать вечернее правило?
Услыхав скрип двери, она обернулась. И еще неожиданность: в огромных карих глазах девушки стояли слезы.
— Тебе что? — резко спросила Катерина.
Сбиваясь, Андрей сообщил ей о своем страшном открытии. Он ждал вспышки гнева, возгласа: «Не верю!» или чего-то в этом роде. Но Катя, выслушав, усмехнулась и, каким-то образом заставив свои глаза высохнуть, в упор посмотрела Андрею в лицо:
— Ты рад, да? Рад, что Григорий оказался изменником?
— Да при чем тут я?! Это твой Гришатка сбежал!
— Ну и что же?
Он отшатнулся. Ее обжигающий взгляд разом зачеркнул все его надежды.
— Ты… — он не смел поверить. — Ты что же — знала?!
— Знала.
— А Михаил?
— Конечно, и он знал. Я-то знать не должна была, да Гриша мне сам рассказал. Скоро он вернется.
Катя на миг задохнулась от сжавшего ей сердце страха, но вновь справилась с собой и упрямо повторила:
— Вернется! Так что поспешил ты радоваться, Андреюшка!
Дедюшин смешался. Теперь-то он понимал, что зря пришел к ней со своей «ужасной» вестью. Видно, Колдырев выполняет какое-то тайное поручение воеводы. И об этом все знают в семье Шеина — все, кроме него, их ближайшего и вернейшего друга… Значит, уже не верят ему… Значит, уже не свой он ни для воеводы, ни для стервы Катьки… Теперь на его месте — этот московский хлыщ, будь он проклят!
— Выходит, Григорий доверяет тебе важные воеводины тайны? — стараясь улыбаться сквозь набегающие от жестокой обиды слезы, спросил Дедюшин.
Она рассмеялась. Да как! Не хуже Варьки — так же задиристо и дерзко. Прежде он не слыхал у нее такого смеха.
— Так перед смертию возможной — отчего ж любушке не рассказать? — нервно и некрасиво хохотнула Катька. — Он же… он же и сгинуть там может, — резко оборвав смех и, словно задрожав, прошептала она.
Андрей пошатнулся. Вот теперь все кончено, это уже ясно. И какой же позор услышать от нее такое признание… Но он сам пошел навстречу этому позору!
— Михаил все знает?
Это была последняя надежда. Если она врет, дура, бахвалится, то сейчас об этом скажет и попросит не говорить воеводе.
— А ты пойди да доложи ему! — крикнула Катя. — Что ты еще можешь-то? Я и сама скажу, не бойся. Ступай.
Он молча повернулся к двери. Он чувствовал себя растоптанным.
Это действительно был конец.
В это самое время шестеро тайно покинувших крепость смолян уже переправились через замерзший Днепр. Встав на лыжи — кои показались со стены Дедюшину досками — и растянувшись широкой цепью, они медленно пробирались по
зловеще потрескивавшему льду. Если кто-то провалится, даже вскрикнуть он права не имеет. На берегу «беглецы», скрываясь за редкими кустами, направились туда, где мерцали в темноте огни самого большого, королевского польского лагеря.Горят костры, в шатрах топятся очаги — над ними вьется дым. Вдоль шатров, поставленных близко друг к другу, вышагивают стражники. В центре — новенький сруб. Для его величества построили жилье потеплее, как и для прочих военачальников. Поляки уже смирились с тем, что зиму проведут здесь, под Смоленском.
Над центральным срубом, на высоком шесте вьется большое желтое полотнище. Знамя короля с вышитым на нем гербом.
По дороге двое караульных увидели неторопливо идущую группу одетых в польскую справу людей.
— Чего ночью шатаетесь? — окликнул один.
— От кралечек идем! — отозвался Григорий. — А вам завидно?
Акцента он не скрывал. Пускай лучше думают, что венгр или немец.
Фриц, поравнявшись с другом, тихо шепнул:
— Незамеченными мы все не пройдем. Только момента не упустите!
Майер прополоскал рот водкой из фляги, распахнул теплый жупан, словно ему стало жарко, выступил из-за шатра, за которым они схоронились, и, выписывая ногами самые немыслимые кренделя, направился прямо к охранявшим королевский дом стражникам. При этом он завел пьяным голосом песенку на немецком языке:
Если только я живым вернусь домой, Если не паду убитым под Москвой, Не обращусь я в прах и в тлен, Не буду взят я в плен, Не буду взят я в плен, То возвращусь к тебе одной, Моя Лили-Марлен! Моя Лили-Марлен!Поляки-стражники покатились от смеха.
— Это что еще за явление среди ночи?
— Ну, и надрался, герой германский!
— Эй ты! — десятник, старший по страже, шагнул наперерез Майеру. — С ума спятил? Короля разбудишь! Заткнись!
— А… что — король не любит музыку? — заплетающимся языком спросил Фриц, хлопая десятника по плечу. — Н… ну х… Хорошо! Я буду петь тише.
— Шел бы спать! — Теперь уже оба стражника обступили развеселившегося немца. — Утро скоро. Если твой командир увидит тебя в таком виде, он вычтет из твоего жалованья.
— И… из какого жалованья? — Фрица снова понесло куда-то в сторону, он едва не упал, но выровнялся. — А, ты про те гроши, что нам платят… На них только напиться и можно! Эти проклятые морозы иначе не пережить. Р… ребята! Пошли ко мне в шатер! У меня еще бутылочка есть!
В это самое время Григорий, Санька и трое стрельцов обошли дом сзади. Колдырев, соединив ладони, подставил их мальчику.
— Давай, Александр. Влезешь?
— А то!
С ловкостью ящерицы мальчик вскарабкался на скользкую крышу, медленно встал в рост, дотянулся до шеста — и вот он уже лезет по шесту вверх.
Григорий с тревогой глянул на небо. В любой момент облака вновь разойдутся, покажется луна. Но вот Санька скатился на плечи Григорию, прижимая к себе огромный желтый комок.