Стена

— Зачем столько рыбы, Григорий? — спросил немец.

— А это еще не все! В леднике должны быть и осетры длинные с Волги, и бочки судачины, лещевины, щучины, семги, черной икры…

— Григорий, я понимаю, вы готовились на случай осады. Но почему вы запасли только рыбу? Я хочу колбасу, я хочу мясо.

— Извини, Фриц, мясоед у нас только пятьдесят один день в году. Но, поверь, как сварит Евдокия кашу с рыбной головизной, ты забудешь всю колбасу Германии.

Теперь о той каше каждый день можно было только мечтать. Правда, и Горчаков сделал царский подарок — притащил полбочонка вина — все, что осталось от его некогда богатого погреба. Хлеб с медом и доброе вино — как-никак, стол все же получился праздничный. Да и по осадному времени лучше всего для любого стола подходило монастырское правило: «Что ти поставят, о том не роптати».

— Ты прости меня, Григорий! — Дедюшин первый подошел к Колдыреву. — Мой грех: как увидал я, что ты со своими людьми к Днепру крадешься, я Бог знает, что возомнил! А что донес на тебя…

— Так и я бы на твоем месте донес… — Григорий испытывал отчаянную неловкость: как бы там ни было, но он увел у Андрея невесту. — Ты все правильно сделал, и молодец, что шум не поднял: не то забегали бы наши с факелами, стрелять начали — тут уж нам нипочем было б в польский табор потихоньку не пройти.

Катерина тоже смутилась, увидав бывшего жениха. Но он так сердечно и просто ее поздравил, так искренне уверял, что желает счастья… Как тут было сердиться!

Фриц по случаю рассказал историю сватовства своего приятеля-офицера где-то в Европе… Григорий переводил:

— Кавалер сей добивался благосклонности своей милой, но она не отвечала ему взаимностью… В конце концов просто перестала его пускать в свой дом… Тогда он раздобыл где-то петарду и взорвал запертые двери… Он ворвался в дом с криком «Город взят!», но увидел… Но увидел, что его суженая стоит у раскрытого люка в пороховой погреб с двумя заряженными пистолетами… с твердым намерением пустить их в ход в случае необходимости… Бедняга ретировался, а потом женился на скромной вдове, которая в конце концов так его затретировала, что он прятался от нее на чердаке. Так поднимем сии кубки за то, дабы те, кто предназначены нам небесами, и на земле разделяли наши склонности!

Отмечали обручение недолго: Михаил спешил совершить обход часовых — в особенно темные, безлунные ночи он всегда делал это сам. Да и Григорию с Фрицем в этот вечер предстояло заступить на стражу.

Друзья шагали к Крылошевским воротам в приподнятом настроении. Фриц радовался за товарища:

— Тебе теперь легче будет воевать, легче переносить все тяготы. Ах, если б я по весне ждал свадьбы, то знаешь, наверное, все время пел бы и танцевал!

— Вы, немцы, сентиментальны.

Гриша глянул на друга поверх поднятого торчком воротника полушубка и подмигнул:

— А что, твою-то свадьбу когда отпразднуем?

— Мою?! — почти возмутился Фриц. — О чем это ты?

— Да как же, о чем? — продолжал веселиться Гриша. — Неужели думаешь, что я слепой? Ты у нас не хворый, пожалуй, здоровее меня будешь, слава Богу, не раненый, не калеченный, а все вокруг лекарки нашей вьешься. Как ты знаешь, amor tussisque non celantur! [90]

Фриц вдруг густо покраснел и пробормотал:

— Да я и не скрываю, вот еще…

Тут Григорий разом стал серьезным. Он остановился и за плечо развернул Майера к себе. Заглянул ему в глаза и сказал негромко:

90

Любовь и кашель скрыть нельзя — (лат.).

— А теперь, друг мой Фриц, признавайся. Да как на духу. Я-то тебе верю, но вот поверит ли Лаврентий?

— Не понимаю? — насторожился немец.

— А я объясню, — охотно кивнул Колдырев. — Ты образован, ты знаешь латынь и даже не шибко известные латинские пословицы. Так?

— Да что ты ко мне пристал? — возмутился Фриц. — Ну, знаю. И что?

— А то, что ты во время нашего с тобой знакомства уверял меня, будто ты никакой не студент, а профессиональный военный.

— Ну и что? — повторил Фриц, пряча глаза. — Что, военный не может знать латинские поговорки?!

— А почему те «патриции» в Кельне кричали, что тебе не место в университете и чтобы ты убирался оттуда. Почему?

Фриц глубоко вздохнул и снял руку Григория со своего плеча.

— Какой ты внимательный стал, Григорий… Видно, у Лаврентия учишься… Ну что ты хочешь знать? Что я тебя обманул? Да какой то обман! Отец настоял, чтоб я стал студентом… Он хоть и оружейник, но сам войну люто ненавидит, такой вот парадокс… Ага, я и такое слово знаю. Так вот. И когда меня ранило у шведов, он потребовал с меня клятвы, что я возьмусь за ум и пойду учиться… Ну, я и дал обещание отцу. А только приехал в Кельн, сразу столкнулся с этими «патрициями»… Ну и слово за слово, стишок за стишок… В общем, не сдружились мы. Так что — пришлось снова в солдаты податься. А отец все думает, что я в профессора готовлюсь. Получается, папеньку я того… обманул. Нарушил сыновью клятву. Доволен? Веришь?

Григорий пожал плечами:

— Верю. А что делать. Пошли.

И они снова двинулись к Крылошевским воротам.

— Так и что там со свадьбой-то? — напомнил Григорий о предыдущем разговоре.

— Ты о Наташе?! — Майер сбился с шага и замер. — Что ты, Григорий! Это же просто доверчивая маленькая девочка…

— Не так уж она мала — шестнадцатый год. Бывает, и моложе замуж выдают.

Фриц покраснел, причем явно не от мороза. Они снова пошли по скрипящему снежку.

— Выдают, верно. Но я другого исповедания.

— Правильнее сказать, другой конфессии — слыхал, ученый муж, такое слово? Но ты же христианин. И я давно хотел тебя спросить: что ж не примешь православие, раз за православных воюешь? Не наемник ведь. Можно сказать, сам к нам пришел.

Майер посмотрел на друга очень серьезно, но потом улыбнулся:

— Я об этом думаю. Но пока не решил. Мне всегда казалось, что верующий я так себе… Оказывается, нет, и этот вопрос для меня куда сложнее, чем я мог думать раньше. А Наташа, если уж хочешь знать, мне очень нравится… Только я ее — и пальцем не трогал.

— Не понял, ты на что, брат, намекаешь? — заершился Григорий.

Тут позади послышался скрип снега, и молодые люди обернулись. Слегка запыхавшись, подбирая припорошенный изморозью подол шубы, их догонял Лаврентий.

— Боярин! Григорий Дмитриевич! — Логачев остановился, тем самым вынудив остановиться и обоих друзей, уже почти подошедших к воротам.

— Что такое? — удивился Григорий. — Мы забыли выпить еще по чарочке?

— Не о том дело, — отмахнулся Лаврентий. — Григорий Дмитриевич, дозволь пару слов с тобой поговорить.

Это «дозволь поговорить» почему-то едва не вывело Григория из себя. Надо же, кротости-то сколько! Как будто кто-нибудь в крепости, исключая разве что воеводу, откажет Логачеву в разговоре! Подозревает его в чем-то прыткий сокольничий? Ну, и пускай себе. Однако начать дерзить человеку, который полчаса назад сидел за праздничным столом, поздравляя его с обручением, Гриша тоже не мог.

— Фриц, ты поднимайся на стену один, — попросил Колдырев друга. — Надо отпустить стражников. А я вскоре за тобой. Так об чем разговор-то, Лаврентий Павлиныч? — Григорий с трудом припомнил, как величают Логачева по отчеству.