Стена

— А ты и есть нам ровня. Такой же ныне воин, как мы. Я вон, тоже был барчук московский, неколотый да нестреляный, а теперь, считай, старый боец, хоть в стрелецкие головы записывайся… И ты, Саша, — старый боец.

— А што у тебя нет барт, так это не так плёхо! — добавил Фриц. — Алекс будет бистро-бистро вырасти. Барт это…

И он провел рукой по щекам и подбородку.

— Борода? — догадался Санька.

— Да. Барт есть бо-ро-да.

— Ну, барта-то у меня еще долго не будет, — вздохнул мальчик, с завистью глянув на покрытые золотистыми волосами щеки друзей. — Как вырастет, так, небось, и жениться можно.

— А ты уж надумал? — подмигнул ему Григорий.

— Как надумаю, скажу! — неожиданно резко ответил Санька и сердито отвернулся.

Потом Фриц попрекнул друга:

— Зачем ты смеешься над парнем? Он же влюблен. По-настоящему влюблен.

— Ему же, кажись, еще четырнадцати нет! — фыркнул Гриша.

— А ты в четырнадцать лет не был влюблен? — удивился Фриц. — И вообще, раз уж сказал, что он такой же боец, как ты, значит, признавай его во всем таким же.

— Ну… наверное, ты прав… — вздохнул Григорий. — Только боязно немного: мальчишка еще ничего в этом деле не соображает, а любушка его — баба ушлая. Я про Варьку эту немало слыхал. Как бы раньше времени не обучила…

— Если обучить сможет, то это будет уже никак не раньше времени, — с обычной своей философской невозмутимостью возразил Майер. — И потом: почему ты так уверен, что она плохая? Об одиноких вдовах всегда много чего говорят.

Понятно, что этот разговор проходил по-немецки. И Санька только вздрагивал, когда проскальзывало знакомое имя. Сам он о Варе предпочитал не говорить.

…Пришла долгожданная Пасха. Как ни изможден был город долгой осадой, сколько горя ни перенесли осажденные, самый лучший из всех праздников они все равно встретили радостно. На торге всем выдали по четверику ржи, чтоб можно было испечь куличи. Из подвалов выкатили припасенные к этому дню бочки вина.

Было тепло, и люди одевались во все лучшее, что у кого осталось. Накануне, возле обмелевшей заводи на единственной оставшейся в городе речушке устроили баню. В котлах грели воду и потом, экономно ее расходуя, старательно отмывались от зимней грязи и копоти.

Крестным ходом шли внутри крепостных стен, мимо сложенных пирамидками пушечных ядер, мимо землянок с просевшими за зимние месяцы и наспех подлатанными крышами, мимо неимоверно разросшегося, будто здесь хоронили долгие годы, кладбища возле Крылошевских ворот… Но лица людей светились радостью. Они верили, что уж коль скоро выжили в эти долгие месяцы, пережили зиму, значит, будут жить и дальше. Молились и веровали, что скоро придет помощь из Москвы, что осада Смоленска будет снята.

А через неделю, на Красную горку, к Мономахову собору вновь собрались почти все горожане. Они пришли на свадьбу воеводиной племянницы и всем известного отважного защитника крепости — Григория Колдырева.

Гриша верил и не верил, что дождался этого дня. Весь мир казался ему сияющим, небесно-чистым, душа была полна такой великой пасхальной радости, какой он не испытывал еще ни разу в жизни. И эту радость уже ничто не могло омрачить.

Катерина была красива, как никогда. Она сильно похудела за время осады, однако лицо от этого стало тоньше и обрело нежную хрупкость, глаза сделались будто вдвое больше и светились, как темные драгоценные топазы. Широкая панёва [94] из золотой парчи и шитый золотом кокошник, покрытый золотистой фатой, оттеняли нежную молочную кожу и алый румянец, в то утро заливший лицо девушки.

94

Панёва — свободная верхняя одежда, как мужская, так и женская. Мужская шилась обычно немного короче. У знатных людей панёвы делались из дорогого материала, имели чаще всего длинные рукава ниже колен, с прорезями для рук.

— Венчается раб Божий Григорий рабе Божией Екатерине во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Венчается раба Божия Екатерина рабу Божию Григорию во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Григорий слышал голос владыки Сергия, но тот будто доносился издали. Пение хора, легкий гул толпы, заполнившей Мономахов собор, все было нереальным, как во сне. В душе звенела одна лишь мысль: «Неужели… Неужели… Неужели…»

— Именем Господа Нашего Иисуса Христа объявляю вас мужем и женой!

Муж и жена вышли из храма к ступеням лестницы, ведущим к площади. Сияющий, по-праздничному разодетый воевода стоял рядом с Катериной. Непривычно было видеть его не в доспехах. Шитый золотом край красной рубахи виднелся из-под богатого атласного кафтана со стоячим воротником-козырем.

Григория, как обычно, сопровождали его верные друзья — Фирс Федорович и юный воин Александр. На лице у Саньки была написана такая отчаянная гордость, что всем, кто случайно бросал на него взгляд, хотелось улыбнуться.

Снаружи, на площади, людей собралось вдесятеро больше, чем в храме, и появившихся на соборном крыльце молодых встретил такой оглушительный приветственный крик, что на миг не стало слышно даже звенящих церковных колоколов.

Видно, от волнения Катерина вдруг оступилась, шатнулась вперед, потом вбок, и Григорий, смеясь, подхватил ее за талию. Теперь можно и при всех!

— Ты что ж это, женушка? Вроде и за стол свадебный не садились, а уж тебя качает! Держись-ка!

Но — Катерина падала, падала, падала, переламываясь пополам, обвисая на руке мужа. Ее запрокинутое лицо выражало какое-то неземное удивление… Шрам на левой скуле стал совсем белый… А на золотой парче все явственнее разрасталось багровое пятно. Густая огромная темная капля вдруг упала на каменные ступени.

Она попыталась вскинуть руки, но до его шеи не достала. Руки упали. Глаза подернулись пеленой, остановились. В них отражалось искаженное ужасом лицо Григория.

— Стой! Назад! Кто?! — загремел рядом голос воеводы, полный того же ужаса. — Кто?!

Но выстрела никто не слышал — толпа громко и радостно шумела, дружно и празднично пели колокола собора.

Когда Григорий оторвался от холодеющих губ жены и поднял голову, лицо его всем показалось черным.

И с тех пор улыбающимся его больше никто не видел.

Отдлъ 8 Сокол и крыса (1610. Июнь — октябрь)

Нельзя никакими мерами пустить королевских людей в Смоленск. Если мы впустим их хоть немного, то уже нам Смоленска не видать более.

Филарет Романов, из послания к смолянам

Жених (1610. Июнь)

— Не подходи ко мне, супостат! И глядеть на меня не моги более! Я знаю, это ты сделал!

Варвара отступила к стене, держа в руке ковш с кипятком. Ее лицо горело. Андрей, сперва немного растерявшись, все же шагнул к ней, действительно не понимая, что происходит. Он не видел Варю уже несколько месяцев и думал, что, возможно, никогда не увидит: после потрясшего его горя любовные ласки долгое время были ему не нужны — плоть будто отмерла, оставив изнывающую от боли душу обнаженной и беззащитной.

Но молодость взяла свое: мысли вернулись к жарким губам и безудержным ласкам черноволосой красавицы. Он решил, что горя не заглушить в одиночку, и ноги сами привели его к баньке, где пережила зиму и скоротала весну вдовая стрельчиха.

Дедюшин понимал, что Варвара могла обидеться на его долгое отсутствие, думал встретить поначалу ее холодность.

Но это пылающее лицо, бешеный взгляд, этот дымящийся ковш, который она, кажется, и впрямь готова выплеснуть ему в лицо… Как такое возможно?