Степан Кольчугин. Книга первая

— Ты что, барчук, до завтрева думаешь картошку чистить? — спросила она, заглянув в миску, и забрала у Степки нож. Картофелины так и запрыгали, как белые скользкие лягушки.

Степка побежал во двор. До гудка было еще много времени, и он решил пойти к заводу, чтобы встретить Кузьму у самой проходной.

— Постой, постой, — крикнула из окна мать, — по воду сходи!

Степку охватила злость: мать мешала ему с утра; и, желая ей чем-нибудь надосадить, он сказал:

— В лавке с тебя смеются, что ты с тетей Нюшей за квартиранта дерешься.

— А пускай их смеются, — равнодушно сказала мать.

По дороге к колодцу Степка встретил Мишку Пахаря. Мишка показал ему тарантула, сидевшего в банке. Когда тарантулу бросали муху, он высоко подпрыгивал, хватал ее и подминал под себя. Степке было страшно подносить палец к стеклу: казалось, паук вот-вот ухватит его своими рыжими лапами. А Мишка Пахарь, который ничего не боялся, всовывал руку в банку, щелкал паука по спине.

Степка смотрел с восторгом на Мишку, и тот, опьяненный своим бесстрашием, спросил:

— Хочешь, я его в рот возьму?

Степка принес воду. Мать сердито сказала:

— Ты куда это пропал? Вот подожди, выгоню тебя на улицу, будешь в собачьей будке спать.

Степка представил себе, как будет лежать со старым, седым Тузиком, положив голову на лапы; пройдет прохожий, и они начнут лаять. Степка тявкнул по-собачьи. Мать удивленно посмотрела на него и хлопнула его ладонью по затылку.

— Получайте, Степан Артемьич, — сказала она.

Когда Кузьма пришел с работы, Степка кинулся к нему и спросил:

— Камень принес?

— Камень? — переспросил Кузьма. — Принес.

Он долго рылся в кармане, и когда нетерпение Степки дошло до предела, Кузьма вытащил руку и показал Степке кукиш.

— Вот он, — сказал Кузьма.

— Нет, вправду? — спросил Степка и побледнел.

Степка запомнил свое унижение и не шел на мировую. Видно, и Кузьме было нелегко: в первый вечер он нарочно сел перед Нюшкиным окном и запел песню, желая показать Степке, что ему наплевать на их разлад, пусть Степка дуется на него хоть год.

На следующий день Пашка спросил:

— А камень твой где?

— Есть, — отвечал Степка.

— Не продашь?

— Нет.

— Ну, покажи только, — нежно говорил Пашка, сжимая Степкины пальцы.

— Не хочу, — кривясь от боли, сказал Степка.

— Двугривенный?

— Нет.

— Сорок?

— Не покажу.

Пашка дал Степке пинка, норовя попасть носком ботинка в копчик.

— Ты скажи — нету? Я тебя трогать не буду.

— Есть, — всхлипывая, отвечал Степка. — Вот Алешка видел.

Тогда Пашка схватил Алешку за ухо, и верный Степкин друг жалобно закричал:

— Есть, ей-богу, есть…

— Давай убьем его, — предложил Степка.

Но Алешка испугался и отказался наотрез.

* * *

Вечером, когда мать ушла на работу, произошел страшный случай: повесилась боковская старуха.

Во дворе давно удивлялись, какой Боков неукротимый.

— Старый ведь уже, идол, — говорили о нем.

Он бил жену даже трезвый, бил молча, стиснув зубы, точно не ей, а ему было больно. Бокиха убегала прятаться к соседям, а муж ходил по квартирам искать ее. Он открывал дверь и, вытягивая жилистую шею, оглядывал комнату.

Рассказывали, что Боков двадцать лет работал в шлаковой камере, под печами, где ни один рабочий не выдерживал больше месяца.

— У него кровь в сердце от жары запеклась, — говорили рабочие.

Степка побежал вместе со всеми смотреть на удавленницу. Старуха лежала на полу, лицо ее было прикрыто платком. Вывороченные ладони костистых рук, покрытые желтыми толстыми мозолями, были протянуты вперед. Покойница точно показывала, что она немало поработала в своей жизни.

Старика не было, он еще не пришел с завода. Вдруг во дворе послышались голоса. Люди невольно оглянулись на покойницу, словно ее мог потревожить этот шум.

Первым пострадал от околоточного Степка — он получил удар сапогом по заду.

Было очень душно. Небо со стороны завода розовело, будто начинался рассвет, воздух гудел, иногда раздавались глухие взрывы в копровом цехе. Вернувшиеся с работы сидели на ступеньках, слушали рассказы о происшедшем. Выходило так, что покойницу никто не жалел.

— Поздно надумала, — сказал Афанасий Кузьмич, — ей бы десятком лет раньше.

— Не захотела мучиться, и делу конец, — сказала Пахариха.

Прошел через двор Боков, и бабы зашипели от любопытства, подвинулись ближе. Тетя Нюша, стоявшая возле самого окна, повернулась и испуганно проговорила:

— Ей-богу, плачет, проклятый!

В это время вышел надзиратель и сказал, обращаясь к Кузьме:

— Пойдешь в понятые.

Кузьма хотел отойти в сторону, но надзиратель взял его за рукав и сказал:

— Но, но, в таком деле грешно отказываться.

— Господин надзиратель, — сказал Афанасий Кузьмич, — этот парень с лошадьми приехал, ему в ночь уезжать.

— А, с лошадьми, — сказал надзиратель и отпустил руку Кузьмы. — Тогда ты, старик, пойди.

Афанасий Кузьмич пошел за ним в комнату.

Степка, забыв о своей обиде, сказал Кузьме:

— Ты приходи домой сейчас, мы самовар поставим.

Кузьма молча покачал головой и пошел со двора. Степка жадно глядел ему вслед, но Кузьма ушел, ничего не сказав про лошадей и про разбойничью шайку.

До поздней ночи сидели на дворе жильцы дома. Одни рассказывали, какая страшная смерть приключается с людьми на заводах и в шахтах, в степи и в городах. Другие разговаривали о работе. Пахарь, Мишкин отец, позевывая, дразнил своего квартиранта — глеевщика с Центральной шахты.

— Разве шахтер — рабочий? В деревне землю ковырял, а сюда приехал — снова под землей ковыряешь. Мужик был, мужиком остался.

Детям наскучило заглядывать в окна боковской комнаты, и они затеяли игру. Мишка Пахарь с русской армией налетал на японцев. Степка, выскочив из темноты, схватил его за руку и закричал: