Степан Разин. 2

— Тут, Иван Иванович, плетью обуха не перешибёшь. Сказано читать по новым, надо читать. Раскольническая деятельность, Иван Иванович, не взирая на чины и звания, жестоко карается ссылкой в Якутск и отрезанием языков. Да не просто в Якутск или Байкал на поселение, а ещё и в яму. Оно тебе надо? Сия вотчина государева и находится под постоянным приглядом Алексея Михайловича и его дворовых.

— Да, как же так, Степан Тимофеевич? — старый воевода чуть не плакал.

Дашков вел свой рол от Рюриков, был близок ко двору и на многих торжествах, например таких, как свадьба в тысяча шестьсот сорок восьмом году царя Алексея Михайловича на Марией Ильиничной Милославской, находился рядом с троном. Он был сподвижником царя Алексея во многих его делах, а тут, на тебе! Царь взял и всё перевернул с ног на голову.

— В вот так, Иван Иванович! Сказано, что бурундук — птичка, значит — птичка. Ты думаешь Богу не всё равно, как мы ходим на крестном ходе: по солнцу, или против? Или сколькими пальцами осеняем себя крестом: двумя, или тремя? Не думаю, что это так уж и важно.

— А что тогда, то-твоему, важно? — спросил обиженно Дашков.

— Важно верить, что Бог отправил к нам своего сына, чтобы он на себе показал, что наше тленное тело, подверженное страстям, может стать бессмертным и нетленным, если мы хотя бы на малую толику поверим в него. Чтобы мы поняли, что только признание нашего ущерба и покаяние, вернёт нас к Богу. Вот и всё. А как мы при этом станем креститься и молиться — вторично. Старцы удовлетворяются короткой молитвой: «Господи, помилуй».

Дашков смотрел на меня, почти выпучив глаза.

— Как ты можешь? А наши отцы?

— Иван Иванович, — со вздохом попросил я, — давай о деле? Оставим споры священникам и богословам. Нам с тобой нужно не опростоволоситься перед государевым двором. Ты, понятное дело, за всё тут отвечаешь, а меня только своё хозяйство беспокоит, да осенний караван с продовольствием.

— Да, какие тут споры? Всё! Поспорили! — Дашков махнул рукой. — Собор поставил подписи, а государь грозит расправой… Что же будет?

— А что было, то и будет, — махнул и я рукой. — К этому всё и шло. Первыйгод, что ли, спорят? Церковники сами виноваты. У них семь пятниц на неделе. Кто в лес, а кто по дрова. Вот Алексею Михайловичу и надоело. Всё, Иван Иваныч, давай прикинем, что у нас в этом году получилось

— Давай, — тяжело вздохнул Дашков.

Симбирск в Москву отправлял много продуктов. Тут хорошо вызревали, кроме моей картошки, и кукуруза, и арбузы, и огурцы, семеня которых царь специально закупал в Персии и Турции присылал Дашкову. Семена вызревших в Симбирске овощей возвращались в Москву и культивировались в Измайлово, таким образом адаптируясь в более прохладном климате.

— Так, — начал зачитывать из книги Дашков, — в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году были отправлены в Москву заморских свежих огурцов семь сотен штук зеленых, сто штук желтых семенных', «нового Синбирского саду больших четыре десятка и малых три десятка арбузов», а царьгородского огурешново семени два фунта' и пять сотен огурцов, которые родились от заморского семени'. Царьгородской пшеницы[1] отправлены десять сотен початков молодых сахарных, и пять сотен вызревших на семена. По продуктам всё.

— Кхм-кхм… Не густо, — откашлявшись, проговорил я, в душе поражаясь способностью этого человека заставлять людей работать.

Ведь ничего нового крестьяне сажать просто не хотели. Даже вроде бы вкусные овощи, такие, как огурцы и арбузы. Арбузы они называли — «голова Иоанна Крестителя» и отказывались выращивать и потреблять по этой причине. Картофель вообще назвали — волчье или чёртово яблоко. С какого перепугу? Причём, если в Измайлово и Москве картошку ели за обе щёки и в будни и в праздники, то в других местах едва ли не бивали тех, кто пытался ею торговать. Мракобесие бродило по Руси.

— А что ещё в твоём «королевстве» производят? Это, если государь спросит… Промыслы какие? Тот раз не успели мы покалякать.

— Кхе! — кашлянул Дашков. — С промыслами ладно. Отчёт я подготовил государю. Кхе… Бондарное, гончарное, рогожное, кузнечное, углежоги, скорняжное, ремесло по изготовлению сальных свеч и светильников из говяжьего сала, варения березового дегтя, рыбьего жира, рыбного клея-карлука, квасного сусла, купороса, колес, канатов и веревок, скобяных изделий и многих других изделий. Много чего в Симбирске сами делаем.

Я удивился. За три года, что я тут не был далеко ушёл Симбирск в развитии.

— Да, ты читай, читай, — попросил я.

Воевода пошевелил плечами, пожевал губами и продолжил чтение. Из прочитанного я понял в том числе, что продолжается заселение южной части Симбирской засечной черты. Началось заселение дворцовыми крестьянами Аргубинской волости. Созданы села: Криуши, Шиловка, Тушна, Ключищи, Панская и учреждена в ней «государева десятинная пашня», а в том шестьдесят шестом году году была основана Сенгилеевская казачья слобода. Укреплялась и Симбирская засечная черта: «Да премеж Уреня и Карсуни новая засека засечена в прошлом во 174[2] году». Проводился ремонт и старых укреплений: «Да премеж Синбирска и Юшанска два места горелово и заделано плетнем и насыпано землею в связах дубовых. Да горелово ж валу меж Юшанска и Тагаева, да заставлено новым тыном». Знать это, в связи с надвигающимися событиями, для меня было важно.

И тут я понял, почему не пробилось войска Степана Разина через Симбирск. А ведь у воеводы ещё есть время и он знает и без меня, что казаки «зашебуршились». Он мне так и сказал при встрече. Я не стал вводить воеводу в заблуждение и признал его правоту.

— Зашебуршились, Иван Иванович. Поймал я Ваську Уса и поспрошал его. Не угомонился тот Васька-паразит. Грозится собрать казаков и пойти на Москву!

— Пойти на Москву! — изумился воевода. — Так это же крамола! Бунт!

— Так, к тому раскол и идет. Мы же с тобой давно о том говорили.

— Надо было схватить его! — горячечно воскликнул Дашков.

— Думаешь, он там один такой? Сейчас по всей Руси полыхнёт.

— Ну, да… Говорят, давно в народе бродят людишки с письмами от какого-то Ивана Тимофеевича Шуйского. То ли племянника, то ли внука царя Василия. Ничего про то не слышал?

— Как не слышал?! — хотел сказать я. — Если это я эти сии письма сочинял и подбрасывал в монастыри уже лет десять как. Зачем спросите вы? Тема самозванцев ни на Руси, ни в каком ином государстве не заканчивалась никогда. Князь Лыков Борис Михайлович умер, дай Бог памяти, в тысяча шестьсот сорок шестом году, но дело его продолжало жить.

Недовольных тем, что худородные Романовы захватили власть в России, уничтожают местничество, унижая высокородные фамилии, было предостаточно. Худородного Никона и поставили на патриарший престол, чтобы продолжать унижать родичей бывших царей, князей и бояр.

Горчаков Василий Андреевич, бывший воевода Царицына, дал мне «пропуск» к князю Лыкову и к, возглавляемой им «русской масонской ложе ордена садовников». Не знаю, был ли сам Горчаков масоном, но Лыков вёл себя так таинственно, что от него так и разило «серой». А может быть старостью? Когда он умер, князю Лыкову было «всего» семьдесят лет. Но выглядел он значительно старше. Наверное из-за служения нечистой силе. Хе-хе… Прости, Господи…