Степан Разин. 2

— Государь встал, захрипел и упал, — сказал я, не вдаваясь в особые подробности.

Лекарь с помощью рынд и появившегося откуда-то дьяка приказа тайных дел Дмитрия Леонтьевича Полянского, уложили Алексея Михайловича на небольшой,«раздаточный», стол, с которого снесли все явства на прапезный, и раздели, сняв кафтан и рубаху. Я так и продолжал сидеть «сиднем», ни во что не вмешиваясь.

— И часто так происходит? — наконец, увидев на себе взгляд Полянского, спросил я.

— Часто, — вздохнул тот. — Однако, обычно, государь быстро отходит, а тут…

Он, видимо, осознав двусмысленность фразы со словом «отходит», осенил себя троеперстным крестом.

Со стороны закрытого от меня телами лекаря и одного из рынд, царя, послышался стон и возня.

— Лежите-лежите, государь, — проговорил лекарь. — Я пускаю кровь.

— Опять ты тут, Стефан, мне кровь пускаешь? У меня что-то с языком. И рука онемела.

Речь его звучала невнятно.

— Инсульт, — подумал я. — Довёл Тишайшего до цугундера. Как бы он, действительно, не «двинул кони». Возись потом с Милославскими. Они меня терпеть не могут, а Морозов почил в бозе. Не кому за меня заступиться.

Я прикинул, что теперь делать? Может, пока не поздно, рвануть «по бездорожью» на Кавказ и там осесть, прикинувшись ветошью?

— Да не может он умереть! — почему-то подумал я. — В истории было не так. Не хочу я, чтобы он умирал. Мы только-только начали с ним договариваться, и он только-только стал понимать, что я ему нужен живым. И на хрена я про реформацию заговорил? Про отмену церковной реформы… Дубина! Промолчал бы… остановился на сказанном, и всё пошло бы совсем не так, а теперь…

Теперь лекарь послал за священником. Гаден обернулся ко мне.

— Удар у него, — сказал он тихо-тихо, обращаясь ко мне. — Это плохо. У царя отказала левая сторона тела. Удар может повториться и тогда…

— Проколите иглой ему несколько раз мочки ушей. Надо снять давление крови в голове.

Лекарь на мгновение задумался, потом встрепенулся и стал тыкать царю иглой в уши.

— Теперь на левой руке поколите подушечки пальцев, чтобы проступила кровь, — приказал я.

Лекарь выполнил приказание.

— Не так шумит в голове, — сказал царь, едва ворочая, слегка вывалившимся налево языком. Слово «шумит» у него получилось, как «фумит», ну, и остальные слова вышли не очень внятно.

— Так лутфе, — сказал Алексей Михайлович.

Появился иеромонах нашей Измайловской церкви Рождества Христова иеромонах Василий. В этом мире эту церковь я построил гораздо, на целых двадцать лет, раньше, в пятьдесят шестом году, так как хорошо знал, и её облик, и как её строили. Собственного кирпича было тогда навалом, и потренироваться перед строительством дворца надо было…

Царя перенесли в его покои, где причастили и соборовали. Я незаметно вернулся в свои покои, где меня встретила встревоженная супруга. Весть о том, что к царю вызвали священника, облетела трёхэтажный дворец, мгновенно.

Пришлось рассказывать и пересказывать, как так случилось, сначала жене, потом её сестре Марфе, потом сыну Алексею, потом царице Марии. Все они были встревожены и от многократного повторения мной рассказа, моя жена возбуждалась всё больше и больше и вдруг тоже потеряла сознание.

— Да, что ж за напасть такая, — подумал я, испугавшись за жену, и самолично побежал за лекарем, которого застал в царской опочивальне.

— Дуняше плохо, — крикнул я и, схватив Гадена за руку, повлёк его за собой, благо, что это всё происходило на одном этаже. Однако Гаден руку вырвал и скомандовал другому лекарю, которого я сначала не приметил:

— Йохан, отправляйтесь, пожалуйста, в палаты царевны Евдокии.

Густо намазанное пудрой лицо неизвестного мне лекаря поскучнело, но он, взяв сумку с инструментами, прошёл мемо меня и вышел из примыкающей к царской опочивальне комнаты.

— Кто это? — спросил я очень тихо.

Гаден скривился.

— Приехал тут недавно… Лейб-медик короля Швеции Карла Густава. Все в Московию прутся. Слишком много царь Алексей платит медиусам… Йохан Костер фон Розенбурх[1]… Самочинно прибыл в Московию, без охранительных грамот, да ещё и со всем семейством и с прислугой. Да государь, не подумавши, отдал ему должность архиятера, то есть главы медицинской службы. Хорошо хоть меня не ввёл к нему в подчинение. Такие уже новшества пытается ввести, что не знаю, как он у Шведского короля служил. Но ничего, скоро приедет Блюментрост, он всех на чистую воду выведет. Да! Лигарид тут воду во всём мутит, даже в медицине. А в Немецкой слободе распри.

— Как у вас тут всё запущено, — пробормотал озабоченно я.

Я читал когда-то давно, в другой жизни, что врачей-иностранцев на службе при дворе хватало. Но самое главное, среди них были и шарлатаны, прекрасно понимающие, что новый врач быстро выведет их на чистую воду и лишит работы, а то и жизни — русские цари всегда были скоры на расправу, а потому шарлатаны сделали все, чтобы оболгать новичка при дворе.

Установленный порядок приглашения и приема на службу иноземных докторов с представлением рекомендательных писем, а иногда и проведением профессиональных экзаменов, призван был закрыть в Россию дорогу неучам и шарлатанам, особенно для службы при царском дворе. Поэтому служившие в Аптекарском приказе придворные доктора в большинстве случаев были профессионалами высокой квалификации, имевшие у себя на родине хорошую репутацию.

Именно они составляли основу приказа, поскольку были обязаны следить за здоровьем царя, лишь в необходимых случаях привлекая к лечению лекарей и аптекарей. В период правления первых царей из династии Романовых в разное время в Аптекарском приказе служило около двадцати докторов из разных стран.

В царствование Алексея Михайловича из-за границы было приглашено десять докторов. В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов «ближним» доктором был австриец или, как тогда говорили, «выходец из цасарской земли» Андреас Энгельгардт. Он занимался не только медициной, но и написанием для царя естественнонаучных трактатов, толкованием астрологических прогнозов и гороскопов. Но к тысяча шестьсот шестьдесят пятому году Энгельгардт оказался в немилости, поскольку имел неосторожность заявить, что «царь такой же человек, как другие, и исцеление должно прийти от Бога, а от него зависит лишь применение того или иного лекарства».

Хотя русскому человеку было свойственна вера в Божественное Проведение, однако иноземцев постоянно подозревали в попытках утаить свои истинные знания, в не-желании лечить по-настоящему. Царская немилость должно была привести «немца» в чувство и побудить к эффективному врачеванию. Но Энгельгардт обиделся и в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году уехал из Москвы, приняв предложение Бранденбургского курфюрста.

В своей опале Энгельгардт не без оснований винил коллег. Жизнь при царском дворе не обходилась без интриг среди придворных, в том числе и среди придворных докторов. Место ближнего доктора вскоре занял англичанин Сэмюель Коллинз. Он прожил в России с тысяча шестьсот шестидесятого по тысяча шестьсот шестьдесят седьмой год и пользовался большим авторитетом.