Степан Разин
Шрифт:
Помнил я этот момент. Обсуждали при мне результаты ревизии Морозов и Алексей Михайлович. Многого в сибирской казне, которой заведовал Невея Светешников, не досчитались пушной и иной рухляди. А ведь это я научил царевича быстро считать и как правильно учёт материальным ценностям вести.
— Ты за год деньги принёс или за все пять лет?
— Пока за год?
— Я теперь собираю деньги на выплату долга. Может, на пять лет возьмёшь?
— Может и возьму. Давай осмотрим гостиное подворье? — спросил я. — Там естьпристань?
— Есть! Как без неё?! В таком подворье пристань главное. Амбары
— С деньгами? — спросил удивлённо я.
— Как можно?! — возмутился Семён. — Деньги у меня. Но что тех денег-то? Кот наплакал. В долг хотели икру брать, да кто же теперь даст? А голландцам отдавать что-то надо. Боюсь с челобитной к царю пойдут. За товар-то батька не сможет расплатиться. Знают все о нашем позоре.
— Много у тебя не хватает?
— На основной долг собрал. В основном товаром: шкуры, соль, поташ. Всего на сумму шесть тысяч семьсот рублей. Но, сказывают, там ещё в казне не хватает, а сколько, я не знаю.
— Вези в Москву, сколько есть, а там скажут, ежели мало.
— Не нужны в Москве мои деньги. Так Никитников говорил.
— Слушай ты его больше. Езжай в Москву, говорю. Под лежачий камень вода не течёт.
— Боязно, — проговорил Семён, начиная дрожать всем телом.
— Езжай, говорю, если жизнь отца дорога. Совсем плох он. Его уже больше месяца палками бьют.
Семён закрыл лицо руками. Потом резко отдёрнул их.
— Да, кто меня к царю допустит. Там, знаешь, сколько на лапу дать надо, чтобы к царю пропустили?! Тысячу! Купи гостиное поместье?! За тысячу отдам!
— Окстись, Семён Невеявич! За такие деньги я половину Ярославля куплю.
— Не купишь, — покрутил головой Семён. — Не продаст никто! Ибо такое поместье в год тысячу даёт. Не знаю, как тебе отец отдал его в аренду за сто рублей. Знал, видать что-то и на тебя рассчитывал? Что купишь его, да?
Я поморщился. Мне и стыдно было обманывать любящего сына и не хотелось отдавать тысячу. Хотя… Что там на этой тысяче? Свет клином сошёлся? Да я на одних рисунках и картинках тысячу за пару месяцев заработаю. Были у меня несколько тысяч. И желающие были, что хотели, чтобы я их портрет нарисовал. Только долго маслом писать. А гуашь не всем нравилась. Я делал её из пигмента и порошка смолы акации и желчи, для того, чтобы краска лучше растекалась.
— Хорошо, — согласился я. — Тысяча, так тысяча. Но Немея Андреевич в «яме», как можно продать? Его ведь нет!
— У меня есть доверенности и от него, и дядька Павел написал. Я вправе продавать и покупать.
— Написал и исчез? — хмыкнул я. — В бега подался. В Сибирь? И там сыщут, коли нужно будет.
Семён покраснел.
У меня не было умысла покупать имущество проворовавшегося чиновника, бывшего одновременно купцом. Как они это совмещают? Что за нравы? Сидеть на богатейшей мягкой рухлядью казне и заниматься торговлей этим товаром! Как можно? Куда смотрит государственная служба безопасности? А-а-а… Нет пока оной! Предлагал мне Михаил Фёдорович заняться этой темой, да отказался я. И, вроде как, затухла эта идея. Или нет? Может дело Светешникова — первое дело Тайного приказа? Ха-ха… А почему бы и нет? Он
ведь тайный! Сам ведь придумал! Кхе-кхе!— Вот так вот возьмут меня под белы рученьки, а я и не замечу, как подкрались! — подумал я.
— Ладно. Пошли смотреть гостиный двор. С причалом! — поднял я вверх указательный палец правой руки. А сам подумал, что ведь мог я не знать, про то, что имуществом Светешникова государь заинтересовался?
Кстати, на счёт картинок. Измайловские крестьяне стали выпускать «лубочные картинки» методом «офорта». Полированную металлическую пластину я покрыл валиком кислотоупорным лаком, созданным из канифоли, смолы, воска, скипидара и битума. На берегах Волги в районе Сызрани имелись его выходы. Битумом смолили днища стругов.
На пластине по лаку я выцарапывал изображение, обрабатывал серной кислотой, убирал лак, мазал пластины краской и печатал картинки. Сначала это были две картинки: «Явление Христа народу» и «Путь на Голгофу». Я работал над ними долго и тщательно и офорты получились, как живые.
Картинки, обрамлённые в серебряные рамки, я подарил Алексею Михайловичу после его коронации.
— Это ты намекаешь на мой путь? — спросил он.
Алексей, надо сказать, был очень хорошо образован, имел острый ум и правильную речь и письмо. Писал он в, практически, литературной форме.
— Нет, государь, — покрутил я головой. — Это путь Христа. У людей путь человеков.
— Но распяли Христа, как человека. И любого можно так казнить…
— Не думаю. Ты, всё-таки, помазанник Бога. Народ не посмеет.
— Во-о-т… Ты сам сказал, что я не совсем человек…
— Да, государь, в логике тебе не откажешь! — похвалил я, а Алексей зарделся от похвалы. — Но не бойся. У нас многобожцев римлян нет.
— Зато есть другие многобожцы, — прищурившись, глянул на меня царь. — Много ещё на Руси тех, кто молится ракитовому кусту.
— Этих не опасайся, государь, — усмехнулся я. — Опасайся ближних своих, кто говорит, что в Христа верует. Предают самые ближние.
— Как ты? — усмехнулся царь.
— Например, — кивнул головой я.
— Ты так легко согласился! — удивился Алексей, привставая со своего кресла, которое я специально ставил для него в своих хоромах.
— С чем? — деланно удивился я.
— С тем, что можешь меня предать.
— Я тебя не могу предать. И знаешь почему?
— Почему?
— Потому, что мне от тебя ничего не нужно. Я ничего от тебя для себя не жду. Всё, что мне надо я возьму сам. Потому что мне много не надо. Ни дворцов, ни богатств. Начнут меня твои холопы давить, оставлю всё и уйду за Урал.
— И не жалко будет? У тебя уже большое хозяйство! — скривился Алексей.
— Жалеть хозяйство? Я и твоему отцу говорил, царство ему небесное, и тебе скажу, что для казака, знавшего свободу, ничего, кроме воли, не нужно. Почему мне и претит служба в приказе.
— Но ведь ты служишь мне?! — спросил настороженно Алексей Михайлович.
— Служу государь. И ничего не прошу, кроме урочной платы, которую твои приказы задерживают, а ты попустительствуешь.
— Мне объяснял Борис Иванович, что надо было заплатить стрельцам. Им не было плочено за год. Вот тебе и задержали.