Степан Разин

Так вот тех крестьян, что мы с казаками поймали на воровстве, я просто поставил перед дилеммой. Либо уходи из моей деревни, либо получай другое наказание в виде батогов. Так и объявил обществу. Обществу пришлось согласиться, что наказание справедливое. Бил я сам, контролируя силу удара и не особо усердствуя.

Другой случай произошёл с казаками, что «взяли лося без лицензии». Этих поймали и наказали сами станичники, с которыми у меня был простой договор земельной аренды, в котором условия и санкции за их нарушения были прописаны. Я не вмешивался в их житьё-бытьё, кроме рекомендаций и разумной поддержки инвентарём и семенами. И то под расчёт и с процентами.

Кстати о процентах… Станичникам была выдана ссуда и весть о том разнеслась по Москве. В Измайлово стали наезжать разные «гости» с разными предложениями выгодно вложить свободные денежные средства. Меня даже на смех пробило, когда я почувствовал, что ничего в этом мире за четыреста, а может и тысячу лет не изменилось. Жулики находятся в постоянном поиске лоха. Приходили и из монастырей, прося то пожертвования, то предлагая в залог земли. Таких я провожал с почётом, попутно незаметно крестясь.

Приезжали и известные в купеческих кругах лица: Григорий Никитников, Павел и Надея Светешниковы, Иван и Михаил Гурьевы. Так вот, братья Светешниковы, оказывается, кроме торговли с Персией икрой и с Англией пушниной, зарабатывали ростовщичеством, кредитуя Сибирь деньгами. Меня поразило то, что в эти годы у них имелось торговое представительство даже в далёком Якутске. Предложили и мне стать ростовщиком, но я отказался.

Гурьевы с сорокового года брали рыбу в устье Яика (Урала), где фактически перегородили реку частоколом, организовав Учуг — специальное рыболовное устройство, состоявшее из стана (небольшого городка), с деревянным забором поперек русла всей реки из деревянных бревен или свай (чегеней) с ловушкой (избой) для красной рыбы со стороны течения реки. Стан, со всеми другими вспомогательными приспособлениями для складирования, вяления, посола рыбы, ограждался высоким забором и укреплялся рвом.

В этом одна тысяча шестьсот сорок пятом году правительство выдало Гурьевым указ, по которому разрешило строить на этом месте каменный город и освободило на 7 лет от налога на промыслы (около 18 тыс. рублей). Указ был дан вот только что — 18 апреля и гласил: "На реке Яик устроить город каменный мерою четырехсот сажен… Четырехугольный, чтобы всякая стена была по сто сажен в пряслах между башнями…

Гурьевы предлагали войти в дело на равных паях. От меня требовалось не много не мало, а сто тысяч рублей. Но не единовременно. От этого предложения я тоже вежливо отказался, помня, что этот город возьмёт и разграбит, ха-ха, Стенька Разин. Да и вообще… Обещание освободить Гурьевых от налогов, как и другие обещания, правительство не выполнит и Гурьевы разорятся.

Григорий Никитников ничего не просил и не предлагал. Он приехал в конце зимы вместе с Борисом Морозовым вроде, как на охоту, но слишком большое внимание уделил моим плотинам-мельницам, кирпично-гончарно-стекольному производству, корабельному и дворцовому строительству,

— У Григория Лентьевича лучшие хоромы в Москве, — сказал Борис Иванович.

Я деланно восхитился.

— Ух, ты! Вот бы посмотреть!

— Приезжай! — без обиняков сказал Никитников. — Но и ты, я вижу, строишь достойно.

— То не я строю. Алексей Михайлович чертёж делал и сам смотрит за строительством.

— Да?! Удивительно! — сказал Никитников безразличным тоном. Ему точно было известно, кто сколько вложил интеллектуального труда в проект.

Царевич даже нахмурился и одарил Григория Леонтьевича нехорошим взглядом.

— А корабли?

— Корабли? Корабли — моё детище.

— Мне понравились твои меньшие ребрёные струги. Встретил я твой караван, что шибко шёл вверх по Волге без бурлаков. Паруса у них необычные. Ими, я понимаю, удобнее управляться?

— По мне, так удобнее! — кивнув, подтвердил его слова я.

— Мне сделаешь таких с десяток?

— Вообще-то я зарёкся кому-то ещё делать. Делаю только себе. Зачем мне тебе стоить? Чтобы ты меня обошёл в торговле?

Морозов с Никитниковым переглянулись и так по-конски заржали, что и я разулыбался.

— А-ха-ха! — смеялся Никитников.

— А-ха-ха! — вторил ему Морозов.

— Обошёл, ха-ха! В торговле, ха-ха! — не успокаивались ни один, ни второй.

Я терпеливо ждал. Я тут вообще никуда и никогда не торопился, не волновался ине выказывал недовольства. Просто, у меня не было недовольства. Я всё ещё воспринимал этот мир, словно компьютерную игру с «читами» и известным мне одному результатом.

— Да у Григория Леонтьевича теперь солеварен больше, чем у самих Строгановых! — с трудом усмиряя конвульсии, произнёс Морозов. — Знаешь, кто такие Строгановы?

— Слышал, — ответил я, кивнув.

— Слы-ышал он! — передразнил Морозов.

— Ничто не вечно под луной, — сказал я банальщину.

Оба старца вперили в меня свои острые, как пики, взгляды.

— Ты на что намекаешь? — спросил Никитников.

— Ни на что, — пожал плечами я. — Это факт. Всё течёт, всё меняется… Ничто не вечно…

— В Ярославле у меня есть усадьба. Там я меняю Восточные товары, что приходят из Астрахани, на западные, что приходят из Архангельска. Хочешь, тоже можешь там торговать?

— Тебе зачем это? Я ведь тоже из Персии шёлк вожу.

— То лето мы с братьями много потеряли от воров на Волге и Каспии. Один из моих братьев сгинул в море-океане вместе с товаром. Мне не чего предложить моим английским и голландским товарищам.

— Ага! Тамбовский волк им товарищ! — подумал я. — И я причём?

— Хочешь, пригоняй свой товар в Ярославль и торгуй за меня. И сделай мне десять таких как у тебя стругов.

— Вот видишь, я о том и говорил, что всё течёт, всё меняется. Вчера у тебя были струги и товар, а сегодня нет. Так и у меня может быть… Ничто не вечно под луной. А струги тебе я делать не стану. Дались они тебе?! Сделай обычные и вози себе завозись!

— Не хочешь, значит, уважить? — спросил Никитников, недобро ухмыльнулся и начал наливаться кровью. — Не правильно держишь себя, паря. Или возомнил о себе не весть что? Да я царя на стол ставил! Да мы в Ярославле ополчение собрали. Деньги для него кто давал? Мы…

Он задохнулся от возмущения и гнева.

— Ничего! И не таких ломали! Посмотрим ещё! Кто — кого? Ишь ты!

Морозов тоже хмурился и лицо его выглядело недовольным.

— Ты, купец, угрожать мне вздумал? — спокойно спросил я Никитникова и взялся за рукоять сабли. — Мне, брату шаха Персидского? Ты? Купчишка борзый?

— Тихо! Тихо, Стёпушка! Это «государев гость»[1]. Не горячись!

— Что значит, «не горячись»?! — продолжал распаляться я. — Он в моём доме меня, твоего крёстного сына ругает. И царя хулит! Ишь ты! На стол он кого-то ставил!