Степан Разин

Ледоход только прошёл и воды в реке было много. Мы с царевичем и пятидесятью казаками, теоритически освоившими управление большими гафельными парусами, отошли от причала «дока» на вёслах.

У нас имелось две крепких мачты, каждая собранная и склеенная из четырёх «деревьев», бушприт, к которому крепился передний косой парус.

Гафель-гардели — канаты, которыми поднимались верхние реи парусов, проходили через деревянные блоки, и поднимать паруса было относительно легко. Внизу гардель тоже проходил через одинарный ролик, прикреплённый к мачте и наворачивался на «утку» при закреплении. Концы гиков — нижних рей — были привязаны к палубе галсовыми фалами с ходом в сорок пять градусов к курсу и парус свободно переваливался с борта на борт при смене галса.

Царевич Алексей стоял за штурвалом и светился от счастья. Через Москву-реку не имелось постоянных мостов и тридцатиметровым мачтам корабля ничего не мешало. На лето через реку наводили наплавные мосточки, а иногда Москва так мелела, что её можно было спокойно переехать вброд на лошади. Вот поэтому плавание до Москвы на больших стругах часто бывало весьма проблематичным.

Сейчас воды в реке было так много, что снова подтопило Замоскворечье, и наша шхуна двигалась «вниз» очень уверенно. Паруса подняли, но весла не сушили. Гики перекладывались с борта на борт под напором относительно попутного ветра и корабль, управляемый царевичем Алексеем двигался по реке уверенно. Я осмотрелся и кивнул Алексею головой. Царевич скомандовал «сушить вёсла».

Мы шли в Коломенское, где находились государь с царицей и несколько их ближних родственников. Был там, кстати, и Никита Иванович Романов с женой. Они все отмечали там Пасху, которая празднуется сейчас семь дней, и остались там разговляться дальше. Следующий пост начинался только в июле и можно было себя не сдерживать в развлечениях. Отмечали там праздник Пасхи и мы с Алексеем, проведя кучу времени в слушании всевозможных служб. Однако сразу после праздника мы верхом вернулись в Москву, сели на корабль и теперь сплавлялись вниз. И нас там ждали.

Зная, что царь Михаил Фёдорович скоро должен умереть, и к этому всё и шло, не смотря на старания лекаря-британца (а может, и благодаря его стараниям), я всё-таки построил обещанный государю «настоящий морской корабль». Не очень большой, но с орудийной палубой и пушечными портами, из которых сейчас торчали вёсла.

На подходе к Коломенскому, если всё будет в порядке, мы выдвинем орудия и отсалютуем встречающим. Это решил похулиганить царевич. Я такую инициативу не поддерживал, но смирился, взяв с него шутливое обещание, что перед самодержцем ответит он.

Корабль хорошо слушался руля и лавировал по стометровой ширине реки уверенно. Казаки разместились на палубе, достали кисеты с трубками и задымили. Алексей, хоть и был «законопослушен», но уже привык к казачьей «вольнице» и лишь скептически улыбался. Я в своё время курил и сейчас имел кисет с табаком и трубку, но без разрешения царевича закон не нарушал.

— Да, ладно уж, кури, — сказал он. — Вижу же, что слюни текут. Не уж то не можешь без пития дымного?

— Могу, но скучно. С трубкой, вроде как, при деле. Следить надо, чтобы не погасла, раскуривать… То, сё… Закурю, да?

— Кури, — вздохнул Алексей. — Мне же тоже захочется.

Турецкий табак был хорош. И трубки я налепил глиняные фигурные. У меня, например, был вылеплен дракон с прижатыми к телу крыльями и лапами, в зубастую пасть которого засыпался табак и из которой, естественно, шёл дым. Потом я сделал её слепок и, с помощью кузнеца, сделал отливку формы из меди. После этого «напечатал» глиняных дубликатов и стал продавать трубки иностранцам, коих в Москве были сотни.

Это мы зимой с царевичем лепили, и угораздило меня слепить такой «чубук». Да-а-а… Вот я и закурил. Надо же было попробовать… Хе-хе… Однако нисколько не жалею. Табак хоть и находился под церковным запретом, но я знал, что скоро само государство станет его продавать и наложит на этот товар свою «монополию».

— Дай глотнуть, — напомнил о себе Алексей.

— Саблю, трубку и жену не доверю никому, — пробубнил я, протягивая «дракона», исходящего дымом. — Свою пора иметь!

— Я глоток только, — скривился царевич, пижонисто держа штурвал одной левой. Румпель через полиспасты можно было даже перекладывать одной рукой.

— Эх, фотоаппарат бы? — подумал я, но сказал. — Я тебя так и напишу с дымящей трубкой в руке. Огромную такую картину! В полный рост.

— Ты эту-то ещё не докончил, — хмыкнул царевич.

— Да, когда?! — воскликнул я. — Две картины сразу. Больше твоего батюшку пишу. Угасает он.

Царевич помрачнел, сильно затянулся и закашлялся. Табак, хоть и был изрядно вымочен, но для непривыкшего горла всё-таки был крепок. Выступившие слёзы можно было списать на дым и кашель, но я видел, как у Алексея дрожали губы.

— На всё воля Божья, — вздохнул я.

Царевич скривился и хотел сплюнуть на палубу, но удержался. Сам ведь корабельный устав писал. Достал из переднего кармана куртки платок и сплюнул в него. Это я предложил обществу такой карман для платка. Сначала его сделали те голландцы, с которыми меня познакомил Борис Иванович Морозов. Они носили «фряжские», как тут говорили, шейные платки, а я предложил им карман в кафтане.

Моду подхватили передовые слои московской аристократии, ранее о носовых платках даже не задумывавшихся, а потоми царевич. Я носил свой носовой платок за обшлагом рукава камзола, сшитого моими белошвейками из синего с золотом сукна. Под камзол я надевал белую шёлковую рубашку с пышными рукавами и кружевным воротником, спускавшимся до середины живота.

Внизу у меня были надеты штаны типа галифе, заправленные в сапоги с ботфортами. Сапоги имели каблуки и супинаторы. Таких больше ни у кого не было. Даже у царевича. Он ещё про мои сапоги ничего не понял. У него сапоги тоже имели каблуки, но на деревянных подошвах, которые часто ломались. У меня же подошвы были кожаные, как и каблуки, набранные из десяти слоёв прессованной свиной кожи.

Первые сапоги с супинаторами, сшитые мной лично по моей персональной колодке, были какое-то время моим «секретом фирмы». Пришлось попросить деревенского сапожника провести мастер-класс, но сделать по-своему. А кузнец так и не понял, для чего мне такие странные калёные железки, откованные из лучшей сабельной стали. Голенища кроили и пришивали мне сапожники, смеясь над моим «народным» творчеством.

Но потом я «плюнул», и рассказал сапожникам про мои «ноу хау» и поручил сшить мне несколько пар обуви по моей колодке с использованием супинаторов. Сапожники и тут не удержались от издевательств в мой адрес. По их мнению, деревянные подошвы можно было менять много раз, а гибкая подошва только портит ноги. Делали такие род заказ из кожи. Но кожа размокала и теряла форму. Я не стал говорить мужикам, что бегать в обуви на деревянной подошве практически не возможно. И слава Богу, ибо они и так считали меня придурковатым. Ведь я общался с ними на равных и почти не порол. Или порол, но не запарывал насмерть. А это считалось за слабость.

Хотя сейчас убивать и калечить крестьян было нельзя. Даже судить их было нельзя. Надо было вызывать чиновников из судного приказа и отдавать крестьян на правёж. Но я поступал по простому. Было у меня несколько случаев браконьерства и незаконных рубок. Так-то у меня и лес рубить и охотиться было можно, но в определённое время и по разрешению. Хочешь взять лося для еды, спрашивай и бери, но я должен об этом знать. На продажу бить зверя я запретил. Крестьяне сейчас не голодали и не особо бедствовали. Кожаных сапог не носили, но и в рванине не ходили.