Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

* * *

Нудный дождик с ночи мочит, Робкий вылизал снежок. Но кричит задорно кочет – Местный Петя-петушок. Он и здесь поет, ликует, Хорошо ведет канву. И, как слышно, не тоскует В иностранном во хлеву. Я гляжу: как будто в кадре, Аргентинская зима, Городок Пуэрто-Мадрин – Церковь, кладбище, дома. В дополнение картины, Вдоль прибрежной полосы, Важно шествуют пингвины, Держат по ветру носы. Сядут чинно, лапы греют, На залив глаза кося, Словно тайною владеют. Что рассказывать нельзя. 1988

Акулы

У Кабо-Верде выло, дуло. И волны шли – стена, редут. И, как назло, сошлись акулы, Кружат у борта, крови ждут. Какой уж час грозят над бездной, Пророча гибель кораблю. И я – попался прут железный! – Грожу им: наглость не терплю! Вы зря, кричу, меня следите, Напрасно
вяжетесь ко мне.
Плывите, дома посидите – В своей разбойной глубине!
Но ходят волосы под кепкой, Когда блеснет средь волн и скал, Как двух борон зубастых сцепка, Акулий дьявольский оскал. 1988

* * *

За рейс постареет не только металл, Усталым и грустным вернусь я на сушу. Вот только что в полдень прошли Сенегал, И – странно! – событье не тронуло душу. Космичность эмоций, объемлющий взгляд, Потери крупней и глобальней фортуна. Эфир сообщил, что бомбили Багдад, Нам тоже досталось вчера от Нептуна. Что светит нам дальше: удача, тщета? Не знаю... Пока лишь шнурую ботинки. Иду на корму и сдираю с борта Обычную ржавчину – пневмомашинкой. 1988

Вот так согласись.

Наутро пришли мы в Израиль, Как боцман сказал, в Израиль. Встречал нас на пристани Авель С чернявою дочкой Рахиль. Они предложили товары. И хоть я торги не терплю, Пощупал «колеса» и «шкары» [9] , И буркнул: – В Стамбуле куплю! Зачем мне исламские четки И этот синайский инжир? Пойди, загони свои шмотки Угрюмым арабам – в Каир! – Ты шибко-то, паря, не лайся, Ответил мне Авель, любя, – Ты лучше у нас оставайся, Я дочку отдам за тебя... Ах, дочка! Картина в Манеже! Тут меча на Яхве грешить... – Скажи, и меня здесь... обрежут? А как с ней, обрезанным, жить? – Живут же... Подумаешь, барин! Торгаш усмехнулся едва. – Вон Молотов жил и Бухарин, И Киров – генсек номер два... И тут я припомнил, как в споре, Желая уесть помудрей, Мне бросил Галязимов Боря [10] , Что я «окуневский еврей». Ах, Боря, я видывал дива. Что мне ярлыки и хула! Сюда бы, под сень Тель-Авива, Твои золотые слова. Девчонка-то вправду – картина, С такой бы по яблочки в сад!.. Да нас не поймет Палестина И лучший наш друг Арафат... И грустно, и мысли все те же В мозгу воспаленном толку: «Вот так согласись и – обрежут, А я еще в самом соку!» – Бывайте... И за полдень вскоре, От избранной богом земли, Ушли мы в Эгейское море. Винтами свой путь замели. Как всюду, за милею миля. За дымкою скрылся причал. Ну, ладно, водички попили, Побаяли по мелочам. 1989

9

Колеса, шкары (жарг.) ботинки, брюки

10

Галязимов Боря – местный журналист

Европейская тема

Клочья пены срываются с мокрых тамбучин, Будто шторму подкинули в топку дровец. Сквозняками Ла-Манша простужены тучи, В зябком Северном море идет бусенец. Вот и все – началась европейская тема: Дует ветер химический с Эльбы-реки, Ждет нас Кильский канал, ждет причал Флиссингена, В эмигрантских лавчонках нас ждут маклаки. Это те, что давно в свои тайные ложи Пронесли робеспьеров кровавый топор, И в семнадцатом, вырядясь в черную кожу, Развязали безжалостно красный террор. Это с тех похорон еще – пышности царской, На костях и на бедных крестьянских гробах, Возвеличен был ими портной Володарский, Накроивший смирительных тесных рубах. И когда в них вели нас на скорбную плаху, Низводили до нищенской скудной сумы, Верховодил все тот же кагал авербахов – На Лубянке, в управах глухой Колымы. За баланду, за смертный отрез коленкора, За святую идею – жила бы страна! – Мы месили проклятый бетон Беломора, Им Калинин в Кремле раздавал ордена. А теперь они лгут, что к делам непричастны, Торопясь во вранье – кто кого переврет. Сколько их советологов нынешних – гласных, Сочиняют доносы на русский народ! Но трудней им приходится, рыцарям рынка, Ведь все меньше слепцов, что не помнят родства. Наконец-то, и в недрах российской глубинки Прозревать начинают и чудь и мордва. Пашет волны форштевень, просевший от груза, Ждут Марсель нас и Гамбург, и ждет Роттердам. Жму рабочую, честную руку француза, Жму – голландцу. А этим руки не подам... 1988

Приход в Гамбург

В Гамбурге каждое судно встречают гимном той страны, под флагом которой оно плавает

Покой и тишь, как откровенье, И все так чинно и ладком, И веет майскою сиренью И синтетическим дымком. Идем. И трюмы полны груза. Просторной Эльбою идем. Под гимн Советского Союза, А не под гибельным огнем. Но там за плесом, поворотом, Где заводские дым и чад: Похоже – стрекот пулеметов И, мнится, шмайсеры строчат. Сейчас нас втянут в драку, в свалку, Пленят, потопят иль сожгут? Но дюжий немец, приняв чалку, Кивнул спокойно: «Аллес гут!» 1988

Моряцкая сказка

Жил-был штурман один, он читал романтичные книжки, Он ходил по морям и стихи сочинял для жены: Мол, к весне буду дома, скучаю, люблю, а сынишке Попугая мечтал привезти из далекой страны. Месяц к месяцу. Ждут ли красивые флотские женки? Им положено ждать, компенсация
будет потом –
Чемоданами шмоток. Но штурман читал все книжонки, Он о шмотках не думал. А это тревожный симптом.
Как-то бросили якорь в стране, где жара и лианы, Где купить попугая слабо за валюту – в момент, Хоть у братьев по классу, что чаще стучат в барабаны, Чем трудиться желают. Но строгий был их президент. Президент приказал: из страны – ни зверушки, ни птицы! Контрабандный товар! Накажу и не дрогнет рука!» И советский генсек, укрепляя стальные границы, Параллельно придумал такое ж решенье ЦК. Словом, штурман-романтик зажат был в суровые узы. Но решился товарищ, ведь сыну он, знамо, не враг. И потом на таможне родного до боли Союза Спрятал птицу за пазуху: только, мол вякни, дурак! И пока потрошили его чемоданишко тощий, Говорящая птица, – конечно, не ведая зла, – Острым клювом на теле трудилась с угрюмою мощью, Штурман вынес и это. Бывали покруче дела! Вышел бледный, шатаясь, он в зиму. И словно проснулся. На квартире записка: «Устала одна куковать...» Взял за голову птицу он и широко размахнулся, А потом передумал, живой отпустил умирать. Сколько видел еще он и звезд заграничных, а лун-то! Много разных событий стряслось на пути холостом: Президента сгубила какая-то черная хунта, А советский генсек сам от старости умер потом. 1990

ПИТЕР. ЛЕТО-88

Жара. И пыль хрустит. Средина лета. «Ситра» б глоток какой или пивка. На Смольном флаг. И, значит, власть Советов, Как говорили сталинцы, крепка. Душа парит и требует полива, Но, черт возьми, порядочки новы: Вчера прошел я Датские проливы, А в ресторан на Выборгской – увы! Конечно, будь я фрукт какой цековский, Я б этих мук души не осязал. Рубцова нет, остался Глеб Горбовский, Но, говорят, он прочно завязал. Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку. И завертелся, как веретено, В толпе, спешащей делать перестройку, Иль Зимний брать со Смольным заодно?! Ну, стало быть, на родину вернулся! Простой моряк, не барин и не граф. Не сдался Зимний. С почтой промахнулся. И лишь под вечер «занял» телеграф. Друзьям приветы – долг, а не обуза, Родным поклоны – помню, мол, всегда! Залитый потом, грузный, как медуза, На Невский выгреб. И – вот это да! Иду – бреду в огнях. Куда, не знаю? Иду... И тут – фартовая – она: Ажур колготок, ножки, «четвертная» – В ажуре том – начальная цена. На хате – стол, шампанское рекою, Витают вздохи – милый, дорогой! Плачу за все я царственной рукою И наливаю весело – другой. Час утра. Та же жаркая погодка. В башке туман. И думы глубоки. Па Смольном флаг. Цела и «мореходка» [11] . А этот факт оценят моряки.

11

Мореходка – паспорт моряка загранплавания

Большой переход

Завершили большой переход, Точно к сроку доставили грузы. Как Везувий, остыл пароход, Якоря скрежетнули о клюзы. Шапки вверх! Но молчала братва. Тишина – по трюмам и отсекам... В те часы хоронила Москва С ритуальным почетом генсека. Щекотливый державный вопрос И у нас был продуман заране: У гудка встал партиец-матрос, Что стоял на руле в океане. Трижды вынул он души из нас. И радисты сработали круто: Сотня пушек ударила враз – Холостыми пока... Для салюта. Погадали: кто сядет на трон?! А к нему уж – без нашего спроса, – Пробирался, Спеша с похорон, Это будущий «узник» Фороса. Помню, день был и мрачен и сер, И циклон налегал по-пиратски, Начинался разгром СССР, Первым пал Петропавловск-Камчатский. В горле бухты кипел океан, И над рубкой, пока еще робко, Шевелился горячий вулкан – Ключевская дозорная Сопка. 1994

В НЕБЕ ХОЛОДНОМ

Провинция

Поет комар, гудит мошка, Стрекочет вещая сорока, И кот на троне чердака Xолостякует одиноко. Бычок об угол чешет бок, В сарае хрюкнул боров сонный, «ДТ» свалил в канаву стог – Ничейный, стало быть, – казенный. Ничья дорога, даль ничья... Но – чу! Как будто скачут тройки? И, сдунув с крыши воробья. Нагрянул ветер перестройки. Ура! И выкрикнув «ура»!», Забив всех раньше в барабаны, На этот ветер флюгера Отреагировали рьяно. Опять на гребне, на виду За всенародные усилья: Теперь в двухтысячном году Сулят здесь лад и изобилье. Толкуют складно – блеск и шик! Мол, были беды и потери... И хмуро, думает мужик, Привычно в будущее веря: «Ну что ж, идем к версте верста, То попустительство, то ломка. В итоге жизнь и прожита – Вся для счастливого потомка...» 1986

Подростки в сквере

Нет, нет – не наркоманы! Иду, бросаю взгляд: В кроссовках и бананах Они сидят, галдят. О чем? Прикину вкупе – И хил и беден слог, Толкут водичку в ступе, Вот так и я толок. При кепке, при монете, При флотских брюках клеш... У отроков у этих Изысканней балдеж. В тревожных ритмах века, Где кругом голова, «Монтана», «дискотека» – Со смаком пьют слова. Лопочет: «Мани, мани!» Висящий, как праща, Транзистор фирмы «Сони» На плечике прыща. Свободный от иллюзий, От сложностей души, Он цедит, глазки сузив: «Цигарку разреши...» И все-то понимаю, И взгляд мой злой – в упор, И все же вынимаю Проклятый «Беломор». 1987
Поделиться с друзьями: